«Если», 2000 № 07 - Марина и Сергей Дяченко

Романы у критиков — и не только у Белинского — получаются, как правило, скверными…

После этого я по-прежнему охотно читал все подряд, что было в нашей семейной библиотеке, в том числе фантастику (то немногое, что тогда у нас издавалось), но о том, чтобы в ней соучаствовать, больше не думал.

Прошло немного лет, и я, как и полагается, начал писать стихи. Хотя можно сказать, что продолжил. Первые мои две строки, которые можно условно считать стихотворными, были написаны первого декабря 1934 года и звучали так: «Жил в ленинградской земле вождь Ленинграда Киров…». Замах был явно на поэму, однако пятилетний автор с задачей не справился, и никакого продолжения не последовало.

После ареста родителей дети — мы с братом — продолжали жить в той же самой квартире; мать, вероятно, считалась врагом народа не столь крупным, чтобы и детей упрятать в специальный детдом. У нас только отобрали одну комнату из трех, куда поселили какую-то машинистку из НКВД с сестрой.

Военные годы почти все прошли в эвакуации. Сначала школа вывезла нас в Тумский район Рязанской области: оказались мы в селе Константинове, на родине Есенина. Отец, уже выпущенный, строил в то время завод в Муроме и к концу лета перевез нас к себе. Вскоре его послали в Новосибирск. И вот там произошла новая моя встреча с фантастикой, при этом не только литературной.

Город был переполнен эвакуированными. В нашем классе было больше пятидесяти учеников — это при том, что школа работала в три смены, и наша кончала уроки где-то за полночь. В классе, вместе с сибиряками, были москвичи, ленинградцы, одесситы, киевляне… Было начало 1942 года. Немцы, только что отброшенные от Москвы, продолжали оставаться страшной опасностью. Но двенадцатилетние мальчишки редко подчиняются житейской логике. И вот четверо из пятидесяти вдруг заболели тем, что тогда называлось «межпланетными путешествиями». Читали все, что только можно было найти по этому поводу: и фантастику (ее было мало), и все, что отыскивалось нами в подшивках журналов и в библиотеке. Циолковского, например. Кроме него — «патриарха звездоплавания», мы знали и о «корифеях» (к таким причислялись Годдард в Америке и Оберт в Германии), слышали о Цандере, Рынине, о ГИРДе…

Мы спорили: сможет ли ракета развить первую космическую скорость, чтобы выйти на орбиту вокруг Земли. Какой ракета должна быть. Чертили проекты. Спорили о том — какое топливо будет использоваться: водород или что-то другое. Считали, что перед выходом в космос будут построены ракетные стратопланы.

Нас было, как я сказал, четверо. Марк Альтшулер из Ленинграда, Лурье (в имени его боюсь ошибиться), Коля Ченцов и я. Лурье хорошо рисовал, у Коли Ченцова были прекрасные математические способности — помнится, уже тогда, в пятом классе, он разделался со школьным курсом математических дисциплин и внедрился в вузовскую программу. Через двадцать лет, давая имена героям своей первой повести, одному из них я присвоил слегка измененную фамилию Николая.

Кружок наш просуществовал до лета. В шестом классе я учился уже в другой школе; отец в 1943 году был направлен в Воронеж, и я поехал с ним. Жить ему оставалось несколько месяцев.

О дальнейшей судьбе ребят почти ничего не знаю; голос Марика Альтшулера, повзрослевший, но очень узнаваемый, я однажды услышал по «Голосу Америки» — он оказался уже в Штатах. До отъезда он работал в Пушкинском доме АН, в Питере. О других мне ничего не известно.

Но космическая тема застряла во мне еще с того времени. Правда, тогда я не думал, что она найдет окольный выход — что я снова приобщусь к ней. Тогда вообще не время было задумываться ни над чем другим, кроме войны с ее успехами и провалами. Остальное отходило на второй план; и стихи в том числе.

Однако же сохранился этот эпизод в памяти; значит, он на самом деле был для меня важнее, чем я думал: неважное для судьбы, пусть и яркое, забывается скорее.

Стихи снова начал писать лишь после того, как мне стукнуло шестнадцать. С тех пор писались они долго, но небольшими дозами. Смешно, но именно от стихов идет исчисление моего литературного стажа: от первой публикации, а это были именно стихи — в мае 1948 года. Я тогда бредил Маяковским, и стихотворение было посвящено его памяти. Появились мои строчки в рижской газете «Советская молодежь». Помню, что мне было очень стыдно идти за гонораром, хотя величина его превышала мою стипендию и деньги были более чем кстати. Стыдно потому, что поэзию я считал делом высоким, чуждым всего мирского.

Где мои тогдашние девятнадцать лет?..

Как писал Вийон: «Но где же прошлогодний снег?»

Годы — начиная с 1945-го — проходили для меня уже не в Москве, а в Латвии, по большей части в Риге. Там жила многочисленная родня по отцу. Были еще живы его родители, у меня оказалось с полдюжины дядей, теток, были и двоюродные братья и сестры, со временем их еще прибавилось. Русские старообрядцы — а именно к ним моя родня принадлежит — ушли из России в Латгалию (тогда это была Польша, потом она стала частью России, а после революции вошла в состав Латвии) еще во времена Алексея Михайловича — от никонианской реформы, и жили там поколение за поколением, храня чистоту веры и многие архаичные черты языка. На некоторое время они меня приютили, но сами жили довольно бедно, так что выкручиваться дальше пришлось самому. Этим я и занялся.

Несостоявшиеся поэты (а порой и очень состоявшиеся), потерпев поражение, обращаются к прозе. Естественно, эта мысль не обошла и меня: я ведь помнил, что должен стать писателем. Уверенность моя в этом оказалась настолько незыблемой, что я вовсе не спешил броситься к письменному столу (которого, кстати, у меня и тогда, и еще много лет потом не было). Писать было некогда, надо было выживать, потому что вследствие и уже упомянутых, и других, здесь не затронутых обстоятельств я с шестнадцати лет оказался на собственном иждивении. Писать можно было и завтра, а вот есть что-нибудь хотелось каждый день. Да и потом, в мире было великое множество интересных дел, и мне хотелось испробовать себя и тут, и там. Почувствовать вкус жизни.

Окончив школу, я работал, правда, недолго, помощником мастера по вязальным машинам на Рижской чулочной фабрике. Потом поступил в университет, на юридический факультет. Почему я пошел туда, а не подал заявление на отделение журналистики — до сих пор не совсем понимаю. Наверное, все-таки потому, что мне всегда хотелось романтики, и я считал, что найду ее в профессии сыщика. Зато помню совершенно точно, почему не попытался поступить в Литературный институт: тогда я полагал, что туда попадают только совершенные и несомненные гении. А на гениальность я не претендовал даже в том возрасте, для которого это является естественным.