Том 6. Зарубежная литература и театр - Анатолий Луначарский

Без числа сыплет Бернард Шоу стрелы во все стороны, почти все они метки, остры и ядовиты. Публика, по крайней мере берлинская интеллигентская публика, принимает их хорошо. Добрая половина зрительного зала аплодирует даже отдельным фразам среди действия: протестов же вовсе нет.

Главным образом это объясняется тем, что пощечины, которые Шоу дает буржуазной современности, подготовлены злобой и презрением, воспитанными событиями в «среднем сословии» по отношению к обанкротившимся господствующим классам. Но, конечно, успеху много содействуют изящество и остроумие, с которым это содержание одето в маски. И надо прибавить, что режиссер и артисты со своей стороны очень сильно помогли автору.

Спектакль в общем — умный и веселый, злой и справедливый, а успех — несомненный и добротный.

Однако мы не можем не обратиться к близкому нам драматургу с некоторыми упреками.

Таких упреков — два. Один — в том, что Шоу сказал лишнее, другой — в том, что он не сказал необходимого.

Лишним является нападение на науку. Оно звучит тем более фальшиво, что научное миросозерцание носит в пьесе название атеизма. Нельзя не подумать, что Шоу старается здесь попутно похоронить более или менее последовательные формы материализма.

Правда, Атеист пьесы — сумасброд, капризничающий барин. Но совершенно ясно, что эта маска выбрана именно для того, чтобы было легче посмеяться над самой материалистической наукой.

Мистер Шоу, над барским снобизмом и полоумным мудрствованием вы можете смеяться сколько вам угодно, но, когда вы через маски этого рода стараетесь ударить по подлинному атеизму, мы при всем нашем уважении к вам не можем не протестовать весьма резко.

Почему Атеист усомнился в атеизме?

А потому, видите ли, что если уже с движениями молекул в газе дело было не совсем ладно и закономерность устанавливалась только статистически для больших цифр, а скорость и направление движения отдельной молекулы оставались как бы невычисленными, то с проникновением физики в мир электронов и квант выяснилось (?), что они ведут себя произвольно, для них закон не писан.

Таким образом оказывается, что в самом фундаменте вселенной царит некая «свобода воли».

Вот это-то и показалось Атеисту смертельным ударом по материалистической концепции мира.

В таких случаях всегда хочется спросить писателя: знаете ли вы этот вопрос или не знаете? Если вы его знаете, то зачем же вы непростительно упрощаете его и даете на него тот ответ, который подсказывают вам идеалисты и попы?

Если же вы его не знаете, то зачем вы о нем так уверенно пишете? Достаточно было бы Шоу прочесть хотя бы популярные книги на эту тему, например, всего только двадцать шесть страниц брошюры великого физика Макса Планка «Причинность физики»7, чтобы он понял, на каких шатких ногах стоит его критика науки.

1. Если бы даже кванты и электроны двигались «свободно», то и тогда мир подлинной действительности, той, в которой мы живем, не сделался бы менее детерминированным, ибо его законы покоятся на больших числах, на среднем результате, который по-прежнему может быть вычислен со строжайшей математической точностью.

2. О «свободе» мельчайших элементов материи никто ничего не знает. Индетерминисты утверждают только, что мы не обладаем и якобы никогда не сможем обладать такими инструментами, которые дали бы нам возможность установить место корпускула или волны и вместе с тем определить направление и скорость их движения. Итак, вся «радость» индетерминистов покоится только на несовершенстве наших инструментов.

3. При ближайшем рассмотрении оказывается, что если мы в отношении отдельных молекул газа исследуем именно их индивидуальную судьбу в пространстве, то она оказывается совершенно детерминированной. Есть все основания думать, что и ставший неопределенным первоэлемент материи (не то тельце, не то волна) на самом деле в объективном мире «ведет себя» так же, как и молекула газа.

Нет поэтому решительно никакого основания петь отходную детерминизму. Если бы даже оправдались наихудшие предположения индетерминистов, то и тогда ни материя, понимаемая диалектически, ни закономерность мира не потерпели бы ни малейшего ущерба.

У Шоу размахнулась рука и раззудилось плечо, он стал бить по всему. Но этим он может только причинить радость своим врагам. Если сатирик бьет по богу и тут же бьет по безбожию, то получается нигилизм.

Такой же нигилистический характер имеет и то умолчание Шоу, к которому относится наш второй упрек.

В своей прекрасной киноречи о Ленине, как помнит читатель, Шоу сказал, что буржуазная Европа для него безнадежна и что если он, Шоу, не закроет своих глаз в отчаянии, то только потому, что верит в успех коммунистического строительства.

В своей последней пьесе Шоу повторяет то же суждение о буржуазной Европе, но совершенно умалчивает о «новом мире» и своем отношении к нему.

Бернард Шоу еще раз сказал правду. Но где пределы высказанной им правды? Только ли в том осуждении нынешнего общества, которым полна пьеса? Тогда — All right![29]

Или также и в том, что Шоу нечего больше проповедовать? Что ему решительно не во что больше верить? Тогда это грустно.

Тогда это значит, что у знаменитого драматурга в конце концов хватило сил, чтобы отрясти прах старого мира от ног своих, но не хватило жизненной энергии на то, чтобы переступить порог нового мира.

Если бы это было правдой, то такая правда действительно была бы некрасивой.

Конечно, Шоу даст человечеству свои объяснения.

Куда идет французская интеллигенция*

Общая причина таких явлений, как отказ Андре Жида от буржуазной культуры1 ясна для всякого: причина эта — разложение капитализма. Что капитализм находится в необычайно тяжелом кризисе, этого не отрицают даже самые преданнейшие его апологеты. Они надеются, что капитализм из этой смертельной болезни как-то воскреснет, но, по существу говоря, переполнены страхом. А те мелкобуржуазные элементы населения капиталистических стран, которые не связаны тесно с буржуазией, масса интеллигенции, страдающая сейчас не меньше, чем рабочий класс, так называемый classe moyenne — среднее сословие, которое в большой степени уничтожается во всех своих базах, общественных и экономических, и не имеет такой организованности и классовой сознательности, как ' пролетариат, — естественно впадает в настоящее отчаяние. Протест этих слоев парализуется или сдерживается некоторыми встречными течениями, которые сами по себе тоже являются порождением отчаяния, но мешают представителям этих классов, раздавливаемых падающим капитализмом, найти правильный выход из положения.

Мне кажется, что в отношении Андре Жида можно отметить еще один значительный факт, который придает его социальной судьбе особую характеристику.

Дело в том, что буржуазия разрешает себе роскошь иметь очень высокую, разнообразную и утонченную культуру. Конечно, не все этой культурой пользуются и не все с ней достаточно знакомы. Но Маркс, например, в своих знаменитых рассуждениях о производительном и непроизводительном труде в «Теориях прибавочной стоимости» говорит, что капиталист (и его теоретик) часто даже обижается, когда политическая экономия называет непроизводительным утонченнейший художественный труд, и старается доказать, что какое-то отношение к буржуазному производству этот труд все-таки имеет: капиталист признает для себя полезной высокую культуру, тончайшие формы искусства или философского мышления и т. д. как опору и украшение капиталистического строя2. Художники и мыслители оплачиваются, ласкаются, награждаются, — все это разные формы. оплаты, буржуазного гонорара, — именно потому, что они служат к вящей славе капитализма.

Возьмем трех высококультурных людей, которых буржуазия в разное время прославляла и которые в общем и сейчас еще окружены сиянием славы, — Флобера, Анатоля Франса и Андре Жида. Всем им свойственно такое необыкновенное богатство знаний, которое приводит их к своеобразному эклектизму и даже страданию от этого эклектизма. Флоберовское «Искушение святого Антония», «Таис» или «На белом камне» Анатоля Франса просто обременены богатством культуры от разных веков, автором их мог быть только книгочет, музеевед, знаток вещей, знаток деталей, всевозможных курьезов всей мировой истории, всяких закоулков человеческой цивилизации, своеобразный хранитель коллекций человеческих. И у Андре Жида, вплоть до его последних дневников3, мы наблюдали необыкновенную грацию и легкость в использовании каких угодно красок, понятий, каких угодно ценностей культуры.

Буржуазии это нравится. Ей нравится, что эти люди не только умеют наслаждаться всем накопленным культурным достоянием, но. еще прибавляют к нему свои оценки или свои собственные конструкции, необыкновенно прямые, необыкновенно изысканные, что они парят над действительностью. И чем они выше возносятся над обывательщиной, над заскорузлостью мещанства, над гешефтмахерами[30], над буржуа в его конторе, — тем они ценнее для буржуа, тем они больше его возвышают в его собственных глазах. Так, какой-нибудь прозаический биржевик любит, чтобы его содержанка, красивая женщина, была остроумна и в отношении к нему независима, говорила бы ему дерзости, иногда даже хлопала туфлей по плеши: то, что она, будучи столь красивой, изящной, будучи полной противоположностью ему с его брюхом и с гроссбухом[31], все-таки принадлежит ему и все-таки существует для того, чтобы расцветить его пошлое существование, — это придает ей особую цену в его глазах.