Родина - Анна Караваева

— Вот возьми ее, какой стратег выискался! — иронически сказал Иван Степанович, но жена опять обрезала его:

— Да ведь по нашей земле враги топают, наша кровь льется! — И Наталья Андреевна с громом начала расставлять тарелки. — На наших молодых посмотреть — боль одна. Сергей-то седой, однорукий, от смерти немецкой ушел и посейчас под смертью живет. А Татьяна моя? Так ли я первого ребенка ждала, как она, моя бедняжечка, дожидается! А уж серьезные-то оба, задумчивые — смешинку когда у них подслушаешь, так и тому рад… Да и когда же это тяжкое время кончится, как дыхания-то человеческого хватает?

— Нашего, советского дыхания хватит, — спокойно улыбнулся Юрий Михайлович, вдруг вспомнив о Березине. — Нас еще гражданская дышать учила, а теперь мы этим умением еще богаче стали, Наталья Андреевна.

— Уж очень далеко он, проклятый, забрался! — вздохнула Наталья Андреевна.

— А чем дальше он будет забираться, тем мы сильнее потом его бить будем, — копится наша стальная сила, — упрямо поддержал Иван Степанович и молодецки закрутил ус. — Эх, мать, потерпи! Не было бы моего твердого слова, ежели бы своими руками силы нашей не творил!

Таня и Сергей сидели в своей комнате тихо и безмолвно. Оба не могли бы вспомнить, когда именно появилась у них эта привычка — молчать чуть ли не часами, особенно в дни, приближавшие время разлуки.

Диван, обитый пестрой материей, стоял в углу, против окна. Сергей садился в уголок, а Таня быстрыми и ловкими руками подкладывала горкой подушки под обрубок его левой руки. Потом Таня садилась рядышком, он обнимал ее правой рукой, — и так они сидели часами, перебрасываясь иногда короткими фразами, и опять замолкали.

Впереди все было неотвратимо и ясно. Оба точно знали как все произойдет. Длиннейший эшелон с танками с заводских путей подадут на станцию Лесогорская рано утром. Таня и Сергей выйдут на улицу вместе. У Тани в руках небольшой чемодан, исцарапанный и потертый, как и кожаное пальто Сергея, которое он несет на руке. «Тебе тяжело, дай я понесу!» — скажет Сергей. «Нет, нет, у тебя и так рюкзак на спине», — ответит Таня. «Да совсем же детский рюкзачишко!» — возразит Сергей, а Таня подхватит: «Ну и чемодан совсем детский!» Так, споря, будто о чем-то чрезвычайно важном, дойдут они до станции.

Эшелон отправляется точно по графику. Объятие Сергея, его крепкий, долгий поцелуй. Вот Сергей уже смотрит на Таню из окна вагона. Состав трогается. Запоздалый ужас и томление сжимают ей грудь: опять она не успела сказать ему самое важное… Он что-то крикнул, но уже не слыхать, не слыхать… С грохотом и звоном пронесутся мимо Тани тяжелые платформы; на них, наставив на запад пушки, стоят зеленые танки. Вот уже последний вагон пронесся мимо. Рваный дымок впереди цепляется за верхушки сосен, все глуше погромыхивает металл… Вот уже и дымок исчез, и тихо стало кругом. Пустота и боль разливаются в груди, от тоски кружится голова. Таня стоит, дрожа и холодея, хотя утреннее августовское солнце заметно уже припекает. Рельсы, словно живые, нескончаемыми железными жилами бегут, бегут вперед, — нет сил смотреть на них…

В ночь она выйдет на смену. Ее сверлильный станок не будет стоять ни минуты. Стальные пластины для корпуса танка будут подняты краном, каждая значительно ранее назначенного ей срока. Да, да, ни один вздох не вырвется из ее груди, ни одна мысль не посмеет помешать точной и быстрой работе ее рук.

«О, за меня-то не тревожься! Но ты, ты! Проклятая смерть так и носится над тобой… Как уберегу тебя, как сохраню?»

Но вслух Таня только сказала, тихонько посмеиваясь:

— Ай-ай! Сереженька, пуговицы-то у тебя на гимнастерке еле держатся!.. Сиди смирно, я сейчас пришью покрепче!

Сергей сидел, боясь шелохнуться, пока Таня пришивала пуговицу. Русые волосы жены, небрежно заколотые в узел, разбились на макушке. Легкие их прядки распушились. Он ощущал их запах, отдающий сладкой пригарью, видел бледнорозовую кожу на виске, чуть затененную волосами, видел мягкий бугорок ее щеки. Из-под пушистой черни ресниц поблескивали синим светом глаза, уголок рта чуть улыбался каким-то своим, сокровенным думам.

— Все! Теперь будет крепко! — весело сказала Таня.

Но когда она подняла голову, Сергей увидел в синеве ее глаз знакомую, глубоко затаившуюся тоску.

«Милая, милая, трудно тебе будет без меня!» — подумал он и, прижав ее к себе, почувствовал ее отяжелевшее, налитое теплом тело.

— Ты… что? — прошептала Таня.

— Спой мне! — вдруг сказал Сергей, — Ты так редко стала петь нынче…

— До пения ли мне…

— Нет, оно нужно нам обоим, Танечка! — горячо и упрямо возразил он, — Когда я буду далеко отсюда, твоя песня будет звучать во мне, а ты будешь вспоминать, как я слушал тебя… Ну, ну, я начинаю заказывать песни! Первая, моя самая любимая: «Море синее, море бурное!» Садись ближе, положи голову вот сюда, на плечо… Ну, начинай…

Сергей с улыбкой закрыл глаза, и Таня запела вполголоса:

Море синее, море бурное,Ветер воющий необузданный.Ты ль, звезда моя полуночная!Ах, верните мне друга милого!Сохраните мне ненаглядного…

В воскресенье, выйдя на шоссе, Нечпорук увидел Ланских. Приостановившись у обочины. Ланских наблюдал за необычным оживлением, которое показывало, как радовал все население Лесогорска этот за три недели единственный общезаводской выходной день. Люди шли отовсюду, целыми семьями, несли корзины и узелки, гремели чайниками и ведрами.

Сбивчиво и весело звучала песня и разливалась гармонь. С другой стороны слышалось треньканье балалайки и звенели девичьи голоса. Лесогорские велосипедисты в ярких майках, с большими синими буквами «Д» на груди, ехали, низко пригнув спины к машинам.

И серенькая Тапынь сегодня ожила. Лесогорские байдарочники ухитрялись проводить свои узкие, как шилья, лодки по изгибам петляющей реки. Все это пестро двигающееся и говорливое шоссе, велосипедисты и лодки стремились в одну сторону — к синим массивам леса, опушка которого уже загоралась осенним золотом.

Ланских смотрел на эту залитую жарким августовским солнцем картину и довольно улыбался.

— Долго мы тут торчать будем? — хмуро спросил Нечпорук.

— Ну… еще постоим маленько! — весело буркнул Ланских. — Словно в мирное время заглянул: идут люди, отдохнуть желают, на лесной полянке за самоваром посидеть..

— Нашли время! — словно отрубил Нечпорук. — Хохочут горланят, когда кругом столько горя!

— «Горе, горе»… — повторил Ланских. — Что ж, браток, мы не горем, а разумом держимся. Мы на то будем бить, чтобы вражья сила потом за голову хваталась да выла, как волк в капкане!

— Да, це будет дило!

— Только все это заработать надо. Ну… пошли нашу обещанную плавку проводить.

В пустой раздевальне сталевары переоделись.

— Сегодня и в опытном цехе пусто, будем шуровать вовсю, — пошутил Ланских, направляясь к мартену.

Но едва ступив на железные плиты мартеновской площадки, Ланских вдруг произнес изменившимся голосом:

— Стой, а где же наша шихта?.. Нету нашей шихты!

— Может, в другой конец загнали, — предположил Нечпорук.

— Ничего не приготовлено! Какой же дьявол все сорвал? — бешено крикнул Ланских.

— Что же мы сейчас будем делать без шихты? — недоумевал Нечпорук.

— Что? Сначала найдем мерзавца, который захотел нам сорвать опытную плавку, вытрясем из него душу, доставим шихту… и сделаем! — крикнул Ланских. — Погоди-ка, а кто это новый вертелся вчера в цехе?

— Новая, — поправил Нечпорук, — женщина какая-то… фамилии ее не знаю.

— Выясним! — властно решил Ланских. — Айда к дежурному!

У дежурного Ланских узнал фамилию новой работницы, которая должна была, как тот выразился, «обеспечить» завалку печи: Ольга Петровна Шанина.

— Не знаю такой. Откуда она? — отрывисто спросил Ланских.

— Из эвакуированных… Бабочка несговорчивая, с форсом, все ей не нравится.

— Вот мы форс-то с нее собьем, только пыль полетит! — мрачно пообещал Ланских.

За Ольгой Петровной Шаниной побежал шустрый заводской «рассылка».

— А пока он за ней ходит, мы времени терять не будем! — решил Ланских. — Товарищ дежурный, вот она, шихта наша! Будь друг, помоги ее к печи нам доставить.

Ольга Петровна сидела в пустой спальне, в общежитии, смотрела в окно на шумное шоссе и чувствовала себя оставленной всеми, состарившейся до времени и несчастной. Ей было обидно, что Юля отправилась с молодежью в лес. Правда, девочка извинялась и сожалела: «Тетя, да что ж вы без компании остались…» Наивным своим сожалением Юля попала в самую точку: Ольга Петровна действительно осталась «без компании». За лето Ольга Петровна не обзавелась даже просто знакомыми, не говоря уже о друзьях. После того как Игорь Чувилев добился, чтобы ее вывели из состава его бригады, Ольга Петровна нигде не могла прижиться. Ее перевели сначала в термитный цех, потом в литейный, потом опять в механический и, наконец, перевели в чернорабочие. Она спорила и возмущалась; все казались ей врагами, у которых одна цель: унизить ее, интеллигентную женщину, привыкшую к спокойной жизни и любезному обращению. От обиды у Ольги Петровны иногда словно мутилось в голове, все было противно — и люди, и машины, и заводской воздух. Она вспоминала себя в недавнем прошлом, всегда одетую «по самой последней картинке», ничуть не хуже московских модниц.