Родина - Анна Караваева

Сталь лилась; ярая, багрово-золотая, она словно дразнила Алексея Никоновича.

Погрузившись в свои думы, ой не сразу услышал голос Пластунова:

— Что вы тут делаете, товарищ Тербенев?.. Почему замдиректора не стоит с нами здесь, на площадке?

— А мы тем временем выпустили отличную сталь, — довольным голосом сказал Костромин и кивнул в сторону директора: — Верно, Михаил Васильевич?

— Да, проба, кажется, удалась по всем статьям, — и Пермяков с высоты своего огромного роста окинул взглядом словно застывшего на месте Тербенева.

Сталевары, закопченные, потные, хлопая рукавицами и громко разговаривая, прошли мимо. Оба кивнули Тербеневу, но тут же и забыли о нем..

Поотстав, Алексей Никонович не слышал, что сказал о нем Пластунов:

— У нашего уважаемого замдиректора сейчас какой-то растерянный вид.

— Еще учится парень, — сдержанно сказал Пермяков.

Сегодня он был не только терпимо настроен по отношению к Тербеневу, но заместитель показался ему чем-то удрученным и даже немного жалким. Директор не умел лукавить с самим собой и понимал, почему сегодня он был к Тербеневу мягче настроен. Утром Пермяковы получили долгожданное, сильно запоздавшее письмо от среднего сына, Василия. О себе Василий писал скупо: «Воюем, чести не роняем». Сын спрашивал о здоровье родителей, о Лесогорске, о заводских делах, о старых своих товарищах, с которыми учился в школе, просил «передать Лешке Тербеневу сердечный привет от старого товарища по рыбалкам и лесным походам».

Около проходной Михаил Васильевич подождал Тербенева и, когда тот поровнялся с ним, сказал с улыбкой:

— От Василия письмо получили. О тебе спрашивает, сердечный привет велел передать.

— Спасибо, — бросил Алексей Никонович, поклонился и быстро отошел в сторону.

«Обижается!» — смущенно подумал Михаил Васильевич.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

ГОРЕ НА ГРУДИ НЕ ПРИГРЕЕШЬ

В эту минуту его окликнул дежурный по заводоуправлению:

— Вам, Михаил Васильич, из Алма-Аты звонили.

— Из Алма-Аты? — удивился Пермяков.

— Дочь ваша Татьяна Михайловна просила вам передать, чтобы вы обязательно ждали ее звонка, но не дома, а опять же в заводоуправлении.

Михаил Васильевич, обеспокоенный, прошел в свой кабинет.

«О чем Татьяна хочет говорить? Никогда не звонила, а тут вдруг… Что случилось? Заболела? Неприятности какие?» — тревожно гадал про себя Михаил Васильевич.

Вскоре зазвонил телефон, — вызывали из Алма-Аты.

— Папа! — совсем близко заговорил грудной и звонкий голос дочери. — Ты здоров?

— Здоров, ничего.

— А мама?

— И мама тоже.

— Ну, ужасно рада, милые мои!

В трубке вдруг замолчали.

— Таня! Ну, что ты?

— Папа… подготовь маму… Василий убит.

— Что?! — вскрикнул Михаил Васильевич, и в груди у него что-то оборвалось. — Погоди, Татьяна… Но ведь сегодня мы письмо от него получили… Он пишет… Может быть, ошибка?

— Нет, папа, все точно… Он убит месяц назад под Воронежем. Мне сказал его фронтовой товарищ, лежит здесь в госпитале. Надо подготовить маму. Я постараюсь поскорее приехать в Лесогорск. Будь здоров, папа.

Михаил Васильевич снял с аппарата затекшую руку и, как чужую, положил на стол.

Звонок телефона вдруг больно ворвался в уши.

— Миша, ты что тут сидишь? — спросил веселый голос Варвары Сергеевны. — Обедать пора!

Михаил Васильевич, войдя в дом, пораженно остановился у порога. Тесноватая столовая Пермяковых выглядела празднично: на столе сверкала белая, слегка накрахмаленная, по пермяковскому обычаю, скатерть, которая парадно топорщилась на углах. Салфетки, искусно поставленные на тарелки, напоминали большие тугие тюльпаны. Старинный хрустальный графин с пробкой в виде розы стоял в центре стола. Варвара Сергеевна у буфета перетирала хрустальные стопочки.

— А… Мишенька! — сказала она, весело перехватывая его взгляд. — Ныне в кои веки выходной бывает, так уж решила и я попраздничать немножко.

Знакомая Пермякову веселая гордость сияла на ее раскрасневшемся лице. Она всегда была хлебосольна, любила также похвастать и добрым порядком своего дома. Сегодня она казалась нарядной и даже помолодевшей. Но теперь, когда она надела платье, которое до войны сидело словно «влитое», особенно заметны стали впадины на плечах и воротничок отставал от загорелой шеи, которая стала будто выше и тоньше.

«Еще больше похудела, тоскует, а крепится!» — подумал Пермяков и вдруг понял: надо терпеливо смотреть на все, что поддерживает в ней бодрость и веру в будущее, а то ведь истоскуется вся, чахнуть начнет.

Еще никогда он так не боялся за жену, как в эту минуту, когда она хлопотала вокруг воскресного стола. Было время, когда она защищала от всех бед как детей, так и его, большевика-подпольщика, и он привык считать ее сильной и разумной. Теперь нужно было защищать ее и как можно дольше скрывать несчастье.

— Что я тебе скажу-то, Варя! — произнес Пермяков решительным, веселым тоном. — Наша Татьяна скоро приедет!

— Ой, да что ты! — воскликнула Варвара Сергеевна, всплеснула руками и счастливо засмеялась. — Ах ты, Танюшенька моя! Домой захотела актриска наша… Да рассказывай ты, рассказывай…

Она стала нетерпеливо выпытывать у мужа, как шел разговор по телефону, и вдруг рассердилась:

— Фу ты, медведь! Ты, вижу, даже не запомнил, о чем дочка говорила…

В комнату вошли Пластунов и Костромин. Варвара Сергеевна пожаловалась им на «забывчивость» мужа и начала рассказывать о дочери и сыновьях-фронтовиках, потом встала и подняла играющую вишневым пурпуром хрустальную стопку.

— Прошу меня извинить, но очень хочется, мне за детей моих тост сказать! Все они из гнезда разлетелись, все на своих ногах… А матери все кажется, что ее дума да любовь от всех напастей спасут! Ну, так за здоровье и счастье моих детей! Миша, ты что не пьешь? — забеспокоилась она.

— Ну… — неопределенно промолвил Пермяков и выпил с таким чувством, будто втихомолку обманывал ее.

А Варвара Сергеевна, напротив, становилась все оживленнее, мысль о спасительной силе материнской любви вдохнула в нее новую бодрость. И других ей хотелось ободрить сочувствием и добрым словом: она расспрашивала Костромина о здоровье его сына, ее беспокоило, что у Пластунова болезненный вид.

— У Елены Борисовны утром побывал, — кратко ответил Пластунов.

«А оттуда, значит, на плавку пришел. Всяк по-своему терзается, боль наружу не пускает», — думал Михаил Васильевич.

Варвара Сергеевна взглянула на Пластунова и сказала мягко и осторожно:

— С самим собой, Дмитрий Никитич, долго не наговоришься: беседа ищет соседа.

— Беседа у меня, представьте, сегодня была — и не совсем обычная, — сказал Пластунов. — Возвращаюсь, слышу: кто-то причитает… Вижу, бродит по кладбищу женщина лет сорока, лицо симпатичное, умное. То у одного, то у другого холмика постоит, что-то ищет. Я не удержался, спросил, что с ней, не могу ли помочь.

Она ответила: «Могилу ищу, чтобы поплакать, — муж и сын в бою погибли. Неведомо, где их могилы, так я хоть над чужими могилками горе свое изолью, о жизни моей погибшей поплачу». А я ей отвечаю: «Нет, поплачем мы вдоволь, когда мирная жизнь вернется. Теперь же никак невозможно нам на себя гибель призывать: ваша жизнь, говорю, нам нужна». Она мне опять: «Не могу, не могу, потому что душа во мне падает!» Я ей опять свое. Словом, получился у нас интересный разговор с этой Глафирой Николаевной Лебедевой, — так ее зовут.

— Глафиру Лебедеву я знаю хорошо, — сказала Варвара Сергеевна. — Еще девчонкой ее помню.

— А ведь стоит такую нам к работе привлечь! — подхватил Пластунов, и лицо его приняло то ласково-хитрое выражение, которое всегда говорило Варваре Сергеевне, что он опять кого-то заприметил.

Уже много раз доводилось ей наблюдать, как Пластунов постоянно всматривался в людей, разыскивая в них, как он выражался, «залежи неиспользованной энергии». Он подшучивал, что у него в этом деле «особый изыскательский нюх…» Да ведь и Варвару Сергеевну Пластунов выманил в широкий мир: «Будет вам у косящата окошечка сидеть!» — и вот она председательница комиссии по женским резервам, и уже не одна сотня женщин и девушек, благодаря стараниям комиссии, работает сейчас в цехах, в лабораториях, чертежных Лесогорского завода. Варвара Сергеевна втихомолку гордилась тем, что стала находчивой, смелой в решениях, что не боялась брать на себя ответственность за другого человека.

— Обязательно к Лебедевой схожу, — пообещала Варвара Сергеевна. — Когда человек в горе, душа у него, как уголь под золой: ему кажется, что все в нем угасло, а на деле…

— Вот именно, именно! — опять подхватил Пластунов. — Сейчас, в эту страшную войну, женщина у нас прямо-таки в столпы прошла! Плечи у нее, право, не слабые, она сдюжит так, что дай бог всякому мужчине!