Хасидские рассказы - Ицхок-Лейбуш Перец
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Снял Шмерель халат и, бросив его под кровать, накрыл огонек… Никто не слышит. Между тем в комнату прокрался уже через щель в ставне золотой утренний луч.
Шмерель присел на кровать и дал обет, в течение субботнего дня никому ни словом об этом не обмолвиться, ни полсловом, а то еще люди согрешат против святой субботы… Жена, пожалуй, не сдержится; а сынки уж наверное — нет. Сейчас же захотят пересчитать, сию же минуту узнать, сколько им Бог послал. И вскоре тайна выскочит из дома, и пойдут разговоры в синагоге, в молельне, по улицам о богатстве Шмереля… О судьбе и счастье… И никто не станет молиться, песни Божии петь как следует. Введет он в грех свою семью и полгорода. Нет, он и уст не раскроет… Шмерель, вытянувшись на постели, притворяется спящим…
И в награду за благочестие Господь призрел на него.
После разрешительной молитвы на исходе субботы Шмерель подлез под кровать и, приподняв халатишко, нашел мешок с тысячами тысяч червонцев, не сосчитать, мешок еле уместился под кроватью.
Шмерель стал богачом из богачей. И в довольстве провел остаток дней своих.
Но жена часто, бывало, на радостях его попрекает:
— Господи, как-то у человека хватает духу такой долгий летний день молчать, даже родной жене слова не сказать, единого слова… А я тогда, — вспоминает она, — при вечерней молитве «Отцу Авраама», — так плакала, столько плакала… В доме ни гроша не было…
Шмерель, улыбаясь, успокаивает ее:
— Кто знает? Быть может, в ответ на твою молитву Господь над нами смиловался.
Выкуп пленных
расоту, думаете, вы выдумали? Прежние поколения, думаете, и не понимали красоты? Больно вы самоуверенны. Всегда люди знали, что этот свет также что-либо да значит. Но не все достойны владеть и этим, и тем светом, а искушение велико. Ходишь по катку, легко оступиться.
Но жил некогда еврей, по имени Цемах, совсем еще молодой человек и получил он богатое наследство, так тот действительно сумел устроить свой дом — дай Бог всем евреям не хуже. Выстроил хоромы; узорчатые потолки, крашеные стены; мебель разная, шелком и бархатом обитая. Подогарники красные, точно зеркало блестели! Хрустальные канделябры, искусные лампады по стенам; на косяках священные надписи на пергаменте в окладах из чистого серебра с золотою отделкою… И кущу построил он себе бревенчатую с резьбою из кипарисового дерева. По стенам — ковры домотканые, на них яблоки райские развешены, гранаты и пальмовые ветви, каждый год свежие ради праздника. Дом — рай земной. И жена у него была замечательная — не налюбоваться, хоть портреты с нее пиши… Однако они и о Боге не забывали, Она, красавица, имела свою горницу просторную, называлась эта горница зеркальною, так как вокруг стен были большие шлифованные зеркала. В этой горнице стояли прялки и пяльцы. Каждый день, кроме суббот да праздников, хозяйка созывала сюда сирот со всего города и учила их прясть шерсть и лен, плести кружева и вышивать серебром и золотом. У хозяйки была ручка благодатная, и искусницей была она, и вдобавок умная и истинно скромная. И вот, бывало, она за работой на ум наставляет девушек, ласковыми словами поучает их добру, умными речами указывает им пути благочестивые. И в этом видела женщина свое назначение и службу свою перед Богом. А у Цемаха была своя Божья служба. В Царстве Польском тогда разруха была. Одного короля изгнали, другого еще не избрали; а в междуцарение всякий человек поступает по своей воли и правде. Всякий шлагбаум тогда — граница, всякое поместье — особое царство, всякий пан — король, у которого водились свое войско и крепости. Злых панов не искать стать, — и им раздолье, они бушуют, а больше всего достается при этом, как уже испокон веков положено, нашему брату — сынам Израиля… Плохо приходилось корчмарям, факторам, арендаторам. За слово наперекор — плети, за неплатеж в срок аренды — тюрьма, оденут на ноги колодки и бросят с женою и детьми в сырую, темную яму… И вот Цемах занимался выкупом таких пленных. Разъезжал по селам с кошелем червонцев и освобождал колодников.
Однажды, зимою дело было, в снежную метель вбегает к Цемаху учитель из деревни, занимавшийся с детьми арендатора. Еле дыша от страха, с глазами, чуть из ставиц не вылезшими, с пеной у рта рассказывает, что рано утром панские парубки ворвались к арендатору, одели на арендатора и жену его колодки, забрали всю семью и бросили в тюрьму. Сам учитель только чудом спасся. Его также хотели забрать, но он, выбив окно, выскочил и полем удрал. Парубок бросил в него поленом и попал в ногу, и теперь еще кровь течет. Послали за лекарем для учителя, а Цемах тотчас велел запрячь лошадей, накинул бобровую шубу и, не забыв захватить кошелек с червонцами, прочитал краткую молитву перед дорогой и поехал… Что было думать Цемаху? Арендатор не заплатил к сроку аренды! Вбежал он к пану — его впускают, на то он и Цемах, у него всегда дела с паном. Цемаху не до долгих разговоров!.. Арендатор с семьей пока могут замерзнут в яме мороз трещит, стекла в узорах!
Цемах только спросил: «Ясный пане, сколько следует аренды»?
Но пан улыбнулся из-под усов, злые огоньки зазмеились в глазищах его, и он ответил, что ему ничего не следует от арендатора… Разве за долги он бы его в яму посадил? Екнуло сердце Цемаха, и он спросил:
— Ясный пане, он оскорбил тебя, худое слово сказал?
— Он бы тогда давно на сосне болтался!
— В чем же дело, ясный пане, в чем дело? — И сердце у Цемаха стучит, точно у убийцы.
— Ничего, — говорит пан. — Но я знаю, что у вас есть Писание, и в нем 613 заветов. Все заветы исполнить вы не в состоянии, и каждый еврей выбирает себе один завет, за который он готов пожертвовать всем. Слыхал я, что ты возложил на себя выкуп пленников; слыхал я также, что у тебя жена — красавица, которая красотой превосходит всех панн и панненок. И вот я хочу, чтобы ты выкупил моих пленников, а за выкуп требую: позволь мне пробыть час наедине
