Эстетика эпохи «надлома империй». Самоидентификация versus манипулирование сознанием - Виктор Петрович Крутоус
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В выступлении на IV Российском философском конгрессе (Москва, 24–28 мая 2005 г.) мною было высказано предположение, что постмодернизм представляет собой современную форму скептицизма – философско-парадигматического вообще и культурного в особенности[257]. Если эта гипотеза или интуиция верна, то постмодернизм включается в определённую традицию, имеющую за своей спиной столетия и даже тысячелетия.
Скептическая философия каждой конкретной эпохи имеет свою доминанту и вытекающие из неё более частные особенности. Постмодернистский скептицизм XX века вырос и утвердился на почве отрицания принципа единства, целостности – как бытия, так и форм его постижения человеческим сознанием, духом вообще. Орудием познания и освоения мира всегда считался разум; постмодернизм же последовательно, систематически проводит линию контр-рациональности, антисциентизма и т. п. Атмосфера эпохи Просвещения, проникнутая верой в разум, в возможности преобразования мира на его основе, антитетична и враждебна постмодернизму, она является излюбленной мишенью его инвектив. Не будет преувеличением сказать, что постмодернизм – это анти-Просвещение. На место принципа единства мира и его постижения в целостных мировоззренческих образованиях постмодернизм ставит идею принципиального плюрализма, дезинтегрированности, фрагментарности, которая разрушает любую определённость, однозначность, какую бы то ни было ценностную иерархию.
У скептического миропонимания есть свои бесспорные достоинства и свои недостатки, ограниченности. Скептицизм всегда был эффективным средством против застоя мысли, различных проявлений догматизма. В то же время за ним нередко тенью следовали релятивизм и нигилизм. Будучи весьма чутким в обнаружении болевых точек развивающего познания и мироотношения, в постановке вопросов, скептицизм часто был куда менее активным и плодотворным в разработке позитивных решений выявленных проблем.
Существует ещё одна грань обсуждаемой здесь темы: единство и различие постмодернизма западноевропейского и русского. Этот аспект затрагивает в своей интересной и содержательной статье В. И. Самохвалова[258]. Она полемизирует – на мой взгляд, достаточно убедительно – с автором другой, более ранней статьи, П. К. Гречко, считающим русский постмодернизм явлением вторичным, производным от западного[259]. На рубеже XIX–XX веков, когда единая нововременная (по генезису – христианская) картина мира перестала быть безальтернативной и зашла речь о проблематичности всеохватных, универсальных «систем» вообще, именно деятели русского Серебряного века, полагает В. И. Самохвалова, одними из первых ощутили и выразили это новое, нарождающееся умонастроение. Исследовательница считает это началом русского постмодернизма, фактически проложившего дорогу постмодернизму западному (ставшему впоследствии столь влиятельным и для нас как бы образцовым). Центральная мысль её статьи – о существовании русского постмодернизма конца XIX – начала XX века – представляется мне достоверной, подтверждаемой анализом культурных реалий, хотя и несколько непривычной на слух. (Да и «непривычность» объяснима: время зарождения постмодернизма отодвигается тем самым, по сравнению с общепринятым, на пять-шесть десятилетий назад!) Но у меня напрашиваются и два попутных возражения.
Первое. В. И. Самохвалова считает важной, существенной особенностью русской модификации постмодернизма то, что в ней дезинтеграция бытия и сознания человека (наиболее адекватно выражаемая западным постмодернизмом) дополняется успешными поисками нового синтеза. То есть здесь «негатив» (разрушительная тенденция) сочетается с «позитивом» (конструктивная тенденция). Как гипотеза, такая мысль имеет право на существование. Но не утрачивается ли при таком подходе специфика постмодернистской парадигмы как таковой, дезинтегрированной по природе, по определению? Не стирается ли при этом качественное отличие нонклассики от классики? По-моему, столь радикально модифицированный постмодернизм перестаёт уже быть постмодернизмом в общепринятом смысле этого слова.
Второе – не столько возражение, сколько уточнение и дополнение. В. И. Самохвалова называет «первым русским постмодернистом» Вячеслава Иванова, обосновывая этот тезис всем содержанием своей серьёзной, аргументированной статьи. Как известно, в число принципов современного постмодернизма входит девиз: «Пересекайте все границы! Любые смешения допустимы». Творчество Вяч. Иванова, как показывает исследовательница, вполне соответствует данному принципу. Оно «протеистично» в лучшем смысле этого слова: т. е. многопланово, но при этом не оформляется со всей определённостью, не «прописано» ни в одном из известных направлений, оставаясь неким размытым аналогом нескорректированной, живой жизни. Автор статьи отмечает и другие созвучия творчества Вяч. Иванова с методологией современного постмодернизма. Со всем этим я готов согласиться – с одним необходимым примечанием и дополнением. По-моему, наименования «первый русский постмодернист рубежа XIX–XX веков» с ещё большим основанием, чем Вяч. Иванов, заслуживает другой представитель той же плеяды русского Серебряного века – Лев Шестов (1866–1938). Кто из них первый, кто второй – этот вопрос пусть останется открытым. Важнее другое: оба они, Вяч. Иванов и Л. Шестов (допускаю также расширение этого ряда), были исторически первыми в постмодернистском движении XX века.
* * *
Для того, чтобы войти в неклассический мир философии Шестова, чтобы лучше понять и оценить её, полезно ознакомиться с содержанием книги Ильи Пригожина «Конец определённости. Время, хаос и новые законы природы»[260]. Автор – один из основателей синергетики (её называют также «наукой о хаосе»[261]). Книга издана в 1969 году, тридцать лет спустя после смерти Шестова. В ней дано сжатое, но впечатляющее описание и объяснение сути перехода от классической философско-научной парадигмы к неклассической. И. Пригожин, ближайшим образом специалист в области физики и математики, напоминает, что европейскую мысль со времён античности занимает вопрос о совместимости детерминизма – учения о всеобщей закономерной взаимосвязи и взаимообусловленности явлений, процессов в природе – и «свободы воли», то есть способности человека к самодеятельности, творчеству, инновациям. Желая примирить эти противоположности, Эпикур ввёл в своё атомистическое учение представление о самопроизвольном («свободном») отклонении атомов от прямолинейной траектории, обозначив подобное гипотетическое нарушение единообразия особым термином – «клинамен». «Дилемма Эпикура» пронизывает, как показывает И. Пригожин, всю историю европейской науки и философии, вплоть до современности. Классическая наука неизменно отдавала предпочтение необходимости, выражаемой незыблемыми законами природы. Так понимаемый мир был предельно упорядоченным, законосообразным и предсказуемым, но в нём отсутствовали подлинное многообразие, спонтанность изменений и не было почвы для проявлений свободы. Такой сверхдетерминированный мир – «идеал науки классической», пишет Пригожин, «напоминает тоталитарные кошмары, описанные Олдосом Хаксли, Миланом Кундерой и Джорджем Оруэллом»[262].
Неклассическая наука (прежде всего физика) заострила внимание на «асимметрии времени» – прошлое не определяет однозначно будущее, из последующего нельзя полностью воссоздать прошлое, – что привело к углублённому пониманию необратимости времени, к признанию фундаментальной роли случайности, вероятности и нестабильности в мире. Стало выясняться, что мир не только един, но и дезинтегрирован, множественен. Естественное стремление людей науки охватить единым взглядом всю природу сменилось пониманием того, что различные и даже противоположные объяснительные концепции могут сосуществовать, быть взаимодополнительными. И. Пригожин говорит в своей книге
