Неприкаянные - Тулепберген Каипбергенов

В такую весну, когда все рано пробуждается к жизни, душа степняка радуется: обильным будет урожай. Готовь мешки для проса, джугары, пшеницы. Готовь чаны для масла. На сочной траве подобреют буренки, поспевайте только, степнячки, выдаивать своих пеструх и сбивать масло…

Да, радуется в такую весну душа степняка.

И в эту весну полагалось радоваться степнякам. Да не радовались они. Тревогой жили. Разбой шел по степи, а он кого не напугает…

Напугал разбой и степняков аула Мыржыка. В один из дней весенних поднялись аульчане на холм, тронули полог бийской юрты, спросили:

— Вий, что делать будем? Скоро время сева. Самого бия разбойный ветер пока не коснулся: не входили в его юрту нукеры хивинского хана и джигиты правителя Кунграда. Не понял поэтому Мыржык, о чем спрашивают его люди.

— Делайте то, что делали в прошлую весну. Замахали руками аульчане.

— В прошлую весну сеяли джугару и просо. Осенью джугару и просо собрали. Что соберем нынче?

Загадку загадывали аульчане Мыржыку. Но не было озорного огня в их глазах. Не по себе стало молодому бию.

— Соберете, что посеете.

— Нет, бий, посеем-то мы просо, а соберем слезы. Проскачут по полю нашему разбойные кони, потопчут все.

Не слышал еще Мыржык топота разбойных коней.

— Доскачут ли до нас? — засомневался он. Еще отчаяннее замахали руками степняки.

— Доскакали уже. У Сарымбета-кривого коня отобрали, у Ашила угнали овец. Сотня Орынбая ночами кружит за озером. А волк не приходит зря к аулу.

— Орынбай, что ли, отобрал корову у Сарымбета-кривого?

— Нет, не Орынбай — нукеры кунградского правителя.

Бог мой, не Бегис ли занялся разбоем, к собственному брату посылая людей с ножами и арканами? До чего дожила степь!

— И овец угнал Туремурат-суфи? — спросил Мыржык у аульчан. Имя брата он произнести не посмел.

— Овец угнали хивинцы.

Не сразу отозвался Мыржык. С тех пор как вернулся из Кунграда, не желал он никого видеть, слышать ни о чем не хотел. Опротивела ему степь, бии вероломные опротивели. Сыном своим был лишь занят, о нем думал, о его судьбе печальной: не в ту годину родился Ерназар. Несчастье одно посеяло небо, на земле ненависть и зло царят.

— Орынбай, значит, к черным делам непричастен?.. Не он овец угнал и отнял корову? — произнес он.

— Пока не отнял, — зашумели аульчане. — Но грозится Орынбай сжечь аул, забрать скот. Девушек грозится увести в Хорасан, обменять на кровных коней. И еще грозится…

Тут аульчане запнулись. О главной угрозе Орынбая побоялись сказать бию. Страшной, видно, была она.

Догадался Мыржык, почему замолкли степняки: касалась, должно быть, угроза молодого бия и его семьи.

— Не закрывайте рты, не досказав главного, — потребовал он. — Чем еще грозится Орынбай?

Самый смелый из аульчан, пастух Омар, передал угрозу Орынбая:

— Трех братьев привязать к хвостам коней и лицом вниз протащить по степи от Маман-шенгеле до Жана-дарьи, чтобы и косточек сыновей Султангельды не осталось.

Выслушал Мыржык пастуха, не изменился в лице, будто не о смерти говорил Омар, а о делах житейских, которые требуют внимания бия. Другое занимало Мыржыка — его собственная судьба, судьба семьи Султангельды. Великого хотели добиться братья, врагами стали друг другу из- за этого, а вышло мелкое, ничтожное и унизительное. Последний бродяга мог теперь плюнуть в лицо братьям, пнуть ногой их, как пинают бездомных псов. И верно, нет у них дома. Аул отца окружен кунградцами и падет не сегодня завтра. Пепел от родного очага развеет степной ветер. Забудут люди о семье Султангельды, затопчут его могильный холм.

«Нужно ли дальше идти по тропе, что зовется жизнью? — подумал Мыржык. — Не лучше ли набросить на себя петлю, как Али, и оставить этот мир, в котором одна несправедливость?»

Видели аульчане — думает бий. И помешать нельзя.

Сарымбет-кривой, у которого кунградцы корову отняли, крикнул все же:

— А не взять ли нам в руки мечи?!

— Да, да, — поддержали Сарымбета остальные аульчане. — Надо взять мечи. Стонами да слезами не защитим себя.

Мыржык с любопытством посмотрел на своих аульчан. Спросил:

— А сколько нас? Одолеем Орынбая? Задумались степняки и уже не так уверенно ответили бию:

— Бог даст, одолеем.

— Без всевышнего не обойдется, — заметил Мыржык. — Всевышний нам поможет. Но мечи, однако, нужны. К нашим тридцати еще бы пятьдесят соседских добавить.

— Э-э, откочевали соседи.

— Куда?

— Кто в Кунград, кто за Жанадарью к казахам. Мыржык прикинул:

— Кунградцы не друзья нам. Казахи — друзья. Не попросить ли помощи у казахов?

Теперь задумались аульчане: никогда еще не звали каракалпаки на помощь казахов. К своим биям всегда обращались. Свои ближе, надежнее вроде. Да и далеко живут казахи. Не день и не два до них скакать. А по весенней степи, под дождем и все четыре дня уйдут на дорогу.

Долго раздумывали аульчане и сказали:

— Скачи, бий, к Жанадарье.

Казахов все же не назвали. Побоялись назвать чужих.

— К Маман-бию скачи. Маман-бий степнякам не враг.

Мыржык и сам хотел выбрать Мамана, да побоялся, как бы не воспротивились степняки. Бог знает, что на душе у аульчан.

— Воля ваша, — сказал Мыржык и поклонился аульчанам. Легче стало у него на сердце. Отогнал вроде мысль о смерти. — Поскачу к Маман-бию. А вы готовьте мечи.

Степняки пошли вниз, к подножию холма, в свой аул. Мыржык вернулся в юрту.

Кумар встретила мужа за пологом. Стояла, должно быть, все это время и слушала, что говорили аульчане. Господин мой, — прошептала Кумар, — святое дело замыслили вы.

На руках у Кумар был сын, маленький Ерназар, дорогое Мыржыку существо. Он принял его от матери, посветлевший и радостный, и сказал:

— Женщина, которой понятна мудрость воинов, сама может стать воином.

Вспыхнула, польщенная похвалой, прекрасная Кумар.

— Если разрешит мой господин.

Свои слова он произнес в шутку и хотел услышать шутливое в ответ, а услышал серьезное.

«Или пришло время и женщинам брать в руки оружие? — спросил он себя. — Кумар-то не знает, какое время пришло для степняков. Не видела еще огня войны, что пылает в степи».

А Кумар знала, Кумар видела. Сердцем матери угадывала, откуда крадется смерть.

— Пришло время, — сказала она.

Он посмотрел на жену с удивлением. В самом ли деле Кумар способна взять в руки меч и копье? Ведь не имя делает воина воином, а мужественное сердце. И вдруг вспомнил: ненавистного хивинца убила-то Ку-мар, нежная, прекрасная Кумар.

Восхищение и страх охватили Мыржыка.

— Дам тебе меч, — сказал Мыржык. — Оставлю вместо себя бием аула.

Кумар опустилась на колени и поцеловала полу его чекпена, как воин целует полу ханского халата перед походом.

— Благодарю, мой господин.

— Послушаются ли тебя аульчане? — засомневался Мыржык. — Я не видел сотника-женщину. И они, наверное, не видели.

— Не видели, но слышали дастан «Кырк кыз». Разве не женщины защитили свой народ? Разве не они прогнали врагов родной земли?

«Да, ты могла бы быть героиней этого дастана, — подумал Мыржык. — Ты прекрасна, Кумар!» Подумал, но не произнес этого вслух. Не хотел возвышать жену. К лицу ли бию смотреть на женщину снизу вверх, а не иначе?

— Женщины защитили, верно, — повторил Мыржык слова жены. — И ты защитишь свой аул, сына своего. Верю, Кумар. А я потороплюсь к Жанадарье за помощью. Пяти лун не пройдет, как вернусь с джигитами Мамана. Разобьем войско кунградское.

Кумар поднялась, произнесла, глядя в глаза ему: Там брат ваш.

— Что из того? — спросил он.

— Хорошо ли поднимать меч на брата? — объяснила сказанное Кумар.

— Не я поднял, они подняли, — с раздражением ответил Мыржык.

— Бий-кайнага не поднимал меча на вас, — заметила Кумар. — Он никогда не поднимет его на братьев…

Мыржыка сердила эта похвала жены в адрес Айдоса. Вечно защищала она старшего бия.

— Помолчи, жена! — повысил голос Мыржык. — Что ты смыслишь в мужских делах! Сердца наши закрыты, и что в них — только богу известно.

Грустными стали прекрасные глаза Кумар.

— Я попрошу бога открыть твое сердце, — сказала она. — Мать он услышит.

Вовсе рассердился Мыржык:

— Не гневи всевышнего! До нас ли ему, когда мир залит слезами боли и отчаяния.

— До нас, — уверенно ответила Кумар. — Вражда трех братьев и породила эти слезы боли и отчаяния. Помиритесь, сыны Султангельды! Люди простят…

Люди простят! Ново было это для Мыржыка. Неужели степняки осуждают своих биев? В мысли и дела их вмешиваются? Не лжет ли Кумар, не ради ли собственной прихоти затевает разговор о мире между братьями? Ей-то мир нужен, а Туремурату-суфи, а хану хивинскому нужен ли?