Сельская учительница - Алексей Горбачев

Борозда с недоумением глядел на секретаря, не зная, как отнестись к этим словам. По его мнению, Иван Трифонович вообще был чудаковат, подбрасывал иногда загадочки, не поймешь — шутит он или говорит всерьез. Но сейчас было ясно — секретарь чем-то недоволен.

— Вы, Иван Трифонович, приказали потрясти, — удрученно проговорил инструктор.

— Каюсь, грешный, не то слово употребил. Я ведь думал как? Думал, что у вас, Анатолий Викторович, нет злости на людей, что честность и объективность превыше всего… Извините, ошибся. Мне вот попала любопытная книжица. — Секретарь достал из шкафа голубоватый томик, раскрыл его, протянул инструктору. — Прочтите, пожалуйста, вслух, здесь карандашом отчеркнуто.

Борозда рад был услужить. Он только не понимал, к чему все это, и отнес просьбу Ивана Трифоновича за счет его чудаковатости.

— «Будучи поставлен во власти, — громко, даже с некоторой торжественностью читал Борозда, — не употребляй на должности при себе лукавых людей; ибо в чем они погрешат, за то обвинят тебя как начальника».

— Мудро! — подхватил секретарь. — И сказано это две с половиной тысячи лет назад. Удивительно! Следовало бы, по-моему, в каждом большом или малом учреждении повесить слова древнего мудреца как девиз… Вы тоже не возражали бы, Анатолий Викторович? — с иронией спросил он.

Борозда стушевался, не зная, что ответить.

Их разговору помешала вошедшая Черкашина. Как бы забыв об инструкторе, Иван Трифонович озабоченно обратился к ней:

— Как в Михайловке? Что там в школе?

— В школе — беда, — ответила Черкашина.

— Читал я материалы товарища Борозды, — угрюмо проговорил секретарь.

— Наш инструктор как раз и подлил масла в огонь, — гневно сказала Черкашина. — Наворочал он там, за что и был изгнан.

— Иван Трифонович, я выполнял ваше приказание, — поспешил Борозда, но секретарь с холодной вежливостью прервал его:

— Вы свободны, Анатолий Викторович.

Борозда ушел из кабинета с видом человека, до конца исполнившего свой долг и готового по первому зову прискакать к начальству.

— Нина Макаровна, вам знаком этот материал? — спросил Иван Трифонович, указав на раскрытую папку.

Черкашина взглянула на бумаги, прочла проект решения.

— Материал знаком и так называемое дело Михайловской школы тоже знакомо. Я возражаю, решительно возражаю, — заявила она.

— Против чего? — удивился Иван Трифонович. — Против всех этих материалов.

— Но постойте, постойте, мы посылали работника райкома.

— Давайте уточним, Иван Трифонович, не мы посылали, а вы — единолично. Я, как вы знаете, была против.

Иван Трифонович улыбнулся.

— Я понимаю вас, Нина Макаровна, все мы люди, и ничто человеческое нам не чуждо. Я понимаю, хорошо понимаю — речь идет о вашей родной школе, давшей когда-то аттестат зрелости, путевку в жизнь. И все-таки ради общего нам иногда приходится подавлять в себе личное. Это неприятно, тяжело даже, но что поделаешь, если нужно, если того требуют обстоятельства.

— Я действительно люблю свою школу, на всю жизнь благодарна ей, но сейчас это не имеет значения, сейчас важно другое — в школе большая неприятность, и мы должны помочь.

— Ну вот, ну вот! — воскликнул Иван Трифонович. — И я говорю о том же — нужно помочь, оздоровить обстановку. Соберите бюро, обсудите, укажите. Материал есть, проект решения есть. Я лично согласен с проектом.

— Нет, Иван Трифонович, бюро созывать не будем.

— То есть как это не будете? — удивился он. — Бюро должно состояться. Понятно, Нина Макаровна? Должно! Или вы хотите, чтобы школой занялось бюро обкома, чтобы нас вызвали и всыпали как следует?

— Извините, но мне кажется, вы хотите расправиться с михайловским директором. А за что? Поступили сигналы… Мы порой слишком доверчивы к этим сигналам, мы иногда даже не интересуемся, от кого они исходят.

— В данном случае серьезный сигнал поступил от завуча школы, от коммуниста Зайкиной. Вас это устраивает?

— Нет, не устраивает. Марфа Степановна моя бывшая учительница, у меня к ней тоже сохранилось доброе чувство благодарности. Но сейчас я не верю ей и у меня есть на это основания. Я была в школе на открытом партийном собрании. Коллектив осудил Марфу Степановну.

— Вы что же, исключаете из членов педколлектива учителей Ракова, Каваргину, Подрезову? Они-то не Марфу Степановну, а директора Зорича осуждают. Потому-то не будем спорить, бюро разберется.

— Бюро может не разобраться!

Иван Трифонович ошеломленно посмотрел на собеседницу.

— Вы что же, не верите нашему бюро?

— Члены бюро будут опираться на факты, собранные инструктором Бороздой, а факты далеки от действительности.

— Хватит! — властно прервал Иван Трифонович. — Я никуда не еду завтра. Мы, как всегда, в назначенный день соберем бюро. Я сам буду присутствовать, и мы доведем михайловское дело до конца!

— Извините, Иван Трифонович, на бюро я выступлю против проекта решения, против тех материалов, которые представлены в райком.

— Ну докатились, дальше, как говорится, ехать некуда… Нет, я не могу допустить, чтобы секретари райкома выступали на заседании бюро вразнобой. Нет у нас такого права. Я вас не задерживаю, Нина Макаровна! Идите и подумайте хорошенько.

Черкашина не уходила. Низко опустив голову, она сидела за столом. Еще вчера утром Иван Трифонович — веселый, приподнято-радостный — спрашивал, какой подарок привезти ей с Дуная. Вчера он был полон самых радужных надежд, уже дал телеграмму брату в Москву — еду, вагон такой-то, встречай, готовь для старшого культурную программку на неделю… И вдруг все это расстраивается. Конечно, Иван Трифонович может отказаться от «культурной программки» и успеть к отлету группы туристов, но настроение уже испорчено, отпуск омрачен. А может быть, зря она затеяла все это? Может быть, бюро действительно во всем разберется и отвергнет все наветы, проект решения? Может быть, пуститься на волю случая? Нет, — решительно протестовала Черкашина. Даже сам факт вызова михайловцев на бюро ей казался вопиющей несправедливостью.

— Иван Трифонович, вы напрасно откладываете свой отдых.

— Отдохнешь с вами. Наломаете дров, — пробурчал секретарь. — И вообще, Нина Макаровна, я не понимаю, представьте себе, совсем не понимаю, чего вы хотите? — разводя руками, спрашивал он. — Есть поучительные факты, надо использовать их. Я хорошо знаю Зорича, если хотите знать, мне лично симпатичен он, без работы мы его не оставим. Помнится, был у нас разговор о выдвижении его директором педучилища. Будем настоятельно рекомендовать. Но сейчас мы должны, понимаете, должны принять самые срочные и крутые меры, чтобы на примере Михайловской школы заострить внимание, резко улучшить положение школьных дел в районе. Да неужели вы не можете понять эти элементарные вещи?

— Приносить в жертву кого-то ради «заострения внимания» — не партийный путь, жертвы нам не нужны.

— Хотите без жертв? По гладенькой дорожке идти? Нет этой гладенькой дорожки, она кочковата, с выбоинами, с рытвинами, а мы идем вперед, преодолеваем, боремся. Мы за все в ответе.

— Я с вами согласна, — подтвердила Черкашина. — Мы за все в ответе. Но большая ответственность всегда требует большой осторожности. Время рубки с плеча прошло, возврата к нему не будет. Оно сурово осуждено партией.

— Никто не ратует за возврат к прошлому, однако ослаблять руководство тоже никто нас не призывает и, думаю, никто призывать не будет. Правильно! Ко мне приходили ребята из райкома комсомола и возмущались поведением иных михайловских комсомольцев. Кстати, в гневных словах райкомовцев фигурировала учительница Майорова. Захотелось мне взглянуть на оригиналку, побеседовать с ней. Я говорю ей:

— Не в ногу со временем шагаете, товарищ Майорова. По всем школам идет агитация за то, чтобы выпускники всем классом в колхозе оставались, а вы, говорят, не согласны?

Она мне дерзко отвечает:

— Не согласна! Стране нужны не только хлеборобы, нужны еще и Гагарины, Лобачевские, Патоны, Галины Улановы, откуда же им взяться, если всех ребят в колхозах оставлять?

Как бы подстегнутый воспоминанием о недавнем разговоре с дерзкой учительницей, Иван Трифонович сердито продолжал:

— Вот и посудите: велик ли воспитательный коэффициент педагога, который проповедует не то, что нам нужно в данное время.

— А в самом деле, Иван Трифонович, откуда они берутся — Гагарины да Лобачевские? — с напускным простодушием спросила Черкашина.

— Это не наша с вами забота, — отмахнулся он. — Я все думаю: вон сколько шуму понаделали Михайловские учителя вкупе с агрономом… Далась этому Ветрову Голубовка! Его не спросили, когда укрупняли.

— А помните, Иван Трифонович, как вы да и все мы гордились: первыми укрупнили все хозяйства, первыми доложили. На областных совещаниях нас в пример ставили.