Сельская учительница - Алексей Горбачев

— Да ничего особенного. Встретились мать и дочь. Двадцать лет не виделись, считали друг дружку погибшими, — пояснял он, а уж после рассказывал мне, что тогда женщины вокруг нас улыбались, плакали. Саша Голованов уже успел отнести чемоданы в машину. А мы все стояли и стояли с мамой на перроне, не в силах произнести слова, и люди тоже не расходились. Саша Голованов взял нас обеих под руки и повел к машине. И люди шли за нами, они как будто боялись, что мы не сумеем уберечь себя в радости, они будто помогали нам радоваться…

В машине мы сидели вместе с мамой, прижавшись друг к дружке. Мама держала мою руку в своей и смотрела на меня своими темными влажными глазами, повторяя одни и те же слова:

— Варенька, Варенька, как же ты, девочка, без меня была…

Приехали в Михайловку. Саша подкатил к нашему крыльцу, и тут мама спросила:

— Варенька, ты куда думаешь определить меня?

— У нас дома. Папа и мама будут рады. — Я, наверное, не те слова сказала, напрасно назвала Марию Михайловну мамой.

— А в другом месте нельзя? — спросила мама.

— Почему? — удивилась я.

— Так лучше, так нужно, Варенька.

Мы с Сашей отвезли маму к нему домой. Я сказала маме — умывайтесь, отдохните с дороги, а сама побежала домой, чтобы сообщить папе. Он был в школе.

— Не встретили? Не приехала? — всполошилась Мария Михайловна.

— Приехала! Приехала! — ответила я. — Мама у Головановых.

— Зачем же ты отвезла ее к ним, — с упреком сказала Мария Михайловна. — Разве у нас мало места.

— Мама сказала, что так лучше.

— Нет, нет, Валечка, — возразила Мария Михайловна. — Ты накрывай на стол, а я пойду за ней. Мы не можем так…

Пришел папа. Я заметила, что в дом он входил как-то робко, неуверенно, будто это был не его дом. Я, конечно, к нему с радостью — мама приехала! Он не спросил — где она, видимо, догадался. В его глазах я не увидела той радости, какая была у меня. Он был почему-то печален и молчалив. Даже когда Миша спросил, правда ли, что на других планетах есть такие же люди, как мы, папа сердито ответил ему — не знаю.

Марии Михайловны долго не было. Я забеспокоилась и хотела бежать к Саше, чтобы выяснить, что там и почему они не идут. Они пришли вместе…

Мы с тобой, Зиночка, взрослые люди, мы все понимаем, и я понимала состояние папы и мамы. Они были смущены этой встречей, они чувствовали себя неловко, эта неловкость передавалась и мне, их дочери. Только Мария Михайловна была по-хозяйски хлопотливой. Она интересовалась, все ли в порядке было в дороге, какая у них там погода. Но я-то видела, что говорит Мария Михайловна не то, что у нее самой на душе неспокойно. Она сама мать, жена… Ее тревога понятна — муж встретился с первой, и кто знает, что будет. Мне лично хотелось, понимаешь, хотелось, чтобы папа с мамой снова были вместе, и я — рядом. Через столько лет — настоящая семья: отец, мать, ребенок (ребенок — это я). И если бы в ту минуту меня спросили, как быть и что делать, я бы ответила прямо — давайте жить вместе, втроем, одной семьей… А как же Мария Михайловна с Мишей? — подумалось мне.

Ох, Зиночка, ох, Солнышко, как порой бывает трудно решить и как часто мы думаем только о себе.

Обедали вчетвером. Говорили только обо мне, как вела себя, когда была маленькой. Но отец и мать почти ничего не знали обо мне, им не о чем было говорить, потому что росла я без них, нос разбивала без них, платьица рвала и пачкала без них, кукол пеленала без них, первую записку получила от мальчишки тоже без них. Папа мог рассказать о моем настоящем, о работе в школе. Он знал больше мамы, да и я успела рассказать ему многое. Но он молчал, будто все у меня шло нормально, будто не было стычек с Марфой Степановной, не удирал Игорь…

Мама ночевать у нас не осталась. Мы с папой отвели ее к Головановым. По дороге папа с мамой молчали. Может быть, меня стеснялись? Я выдумала предлог, ушла к Ане Пеговой за книгой, оставив их наедине. Я не знаю, о чем говорили они, но через полчаса встретила их на улице у дома Саши Голованова.

— Спокойной ночи, Галина Григорьевна, — сказал папа маме и ушел.

Мы остались с мамой вдвоем. Вечер был тихий, по-летнему теплый. Парни и девушки спешили на киноэстраду (уломали мы Подрезова, и он раскошелился, построил!). В дом заходить не хотелось. Я взяла маму под руку и повела ее на речку. Мы ушли берегом далеко-далеко за колхозную ферму.

Я осмелилась спросить:

— Мама, вы останетесь с папой?

Она заплакала.

— Нет, доченька, нет, крошка моя. Не хочет он, — сквозь слезы отвечала мама. — Не может простить мне обиды, не может забыть того, что я когда-то отказалась от него.

Меня это удивило. Отказалась? Когда? Как? Будто отвечая на мои вопросы, мама тихо говорила:

— Я не виновата, Варенька, я действительно думала, что он враг, изменник…

Папа как-то рассказывал мне свою историю, и я, наверное, чуть-чуть резко ответила маме:

— Как же вы могли поверить, что он стал предателем. Как же вы могли отказаться от него?

— Время было такое, Варенька, — грустно отвечала мама. — Мне жить хотелось, работать. Я была молодой, полной сил, впереди ждал меня успех… По крайней мере, я так думала… Но ничего я не добилась — и диссертацию не защитила, и второй раз вышла замуж неудачно. Попался эгоист, для которого ничего в жизни нет святого…

«Как Игорь», — подумала я.

— Одна теперь живу, совсем одна.

Мне стало жалко маму, мне вообще жалко людей, которые остаются одни. Мне, быть может, не следовало бы говорить, но я сказала обидные слова:

— Так бывает с каждым, кто не верит…

— Ты осуждаешь меня? — спросила мама. В ее голосе была надежда услышать отрицательный ответ, но я, видимо, противная, злая, плохо воспитана, я ответила ей откровенно: «Извините, мама, осуждаю…»

Я думала, что мама рассердится, заплачет, но она ответила:

— Ты права, доченька.

Мама привезла мне много запоздалых подарков — платья, туфли, кофточки, белье. Не знаю, по каким признакам, но она угадала мои размеры и даже мой вкус.

На следующий день мама сказала:

— Варенька, милая, поедем со мной. Тебе будет хорошо. У меня есть квартира, будешь работать, у нас хорошие школы… Если не хочешь ехать, я могу остаться здесь. Уйдем в другое село, в другую школу. Я согласна куда угодно, лишь бы ты была рядом…

Смутила меня мама, расстроила этой просьбой. Я не знала, что делать, не знала, что отвечать ей, а она упрашивала и упрашивала меня… Вот, Зиночка, в какое сложнейшее положение попала я в нашей грешной жизни, как говаривал твой Виктор Марченко. Я уже успела полюбить папу, по-сестрински привязаться к шустрому братишке Мише, не мыслю жизни без нашей хорошей школы. Но мама, ни в чем не виноватая родная мама, на которую я очень похожа, смотрела на меня с такой нерастраченной материнской любовью, что я колебалась.

Я советовалась с папой. Я видела, как испуганно расширились его зрачки и задрожали губы.

— Ты взрослая, решай теперь сама, — ответил он.

А как мне решить? Думаю написать Зое Александровне. Только она мне может посоветовать.

Через три дня мама уехала. Мы провожали ее до станции все вместе — я, папа, Мария Михайловна. Вез нас, конечно, Саша Голованов. Я видела, как мама стояла у вагонного окна и плакала. Она уехала одна…

Вот и кончается четвертая четверть. На исходе наш первый учебный год. Опять лето… Вот так от лета до лета будет идти наша беспокойная учительская жизнь. Недавно попались мне на глаза стихи. Уж не помню, кто автор, но там были такие строчки об учителе:

Встречаю рассветы,Встречаю закаты…От лета до лета —За партой ребята.От лета до лета —Покоя не знаю,И радостью этоСвоей называю…

Ах, Зиночка, Зиночка, Солнышко ясное! Помнишь, я писала тебе — второгодников не будет… Кажется, будут, к сожалению, будут. Двоих оставляют на осень. Но знаю, чувствую — за лето они ничего не сделают, придется оставлять их на второй год. Мне стыдно смотреть им в глаза, стыдно потому, что не сумела научить их. В следующем учебном году буду работать по-другому. Как? Я еще и сама не знаю, но по-другому!

Ты знаешь, Зиночка, на днях у нас из-за этих второгодников такой шум вышел, такой сыр-бор разгорелся, что стекла дрожали в учительской. Представляешь, наш историк, Иван Константинович сказал Подрезовой:

— Серафима Владимировна, зачем вы оставляете семиклассника на второй год? Он же по всем остальным дисциплинам успевает. Переведите в восьмой.

Подрезова делает широкие глаза и говорит нараспев:

— Ива-ан Константи-инович, не порите чепуху.

Подрезова вообще грубовата и за лексиконом не следит, все что угодно сказать может.

И пошел спор — можно или нельзя переводить в следующий класс с противными «двойками». Одни говорят — можно, другие кричат — нет, это размагнитит и учителей, и учеников…