Карнавальная ночь - Поль Феваль

Произнеся все это зычным голосом, виконт Аннибал снял перчатки, обнажив беломраморные руки, чтобы свернуть пахитоску.

– Господин виконт, – холодно сказал Ролан, – я желал бы знать, чем обязан вашему визиту?

Виконт Аннибал закурил пахитоску, повторив свое «вы позволите?» и в широкой улыбке выставил напоказ целый клад драгоценностей из слоновой кости и розовой эмали, что скрывался у него во рту.

– Растопим лед, дражайший и знаменитейший, – отвечал он, – открою вам один секрет: я самый горячий поклонник вашей манеры письма. У нас, неаполитанцев, наслаждение искусством доходит, знаете ли, до исступления! Дышать воздухом этого храма живописи, видеть ваши наброски – уже счастье. Ради этого я готов был бы вытерпеть пытку огнем, но…

Он поднялся и, замысловато сложив пальцы, подал руку Ролану, который не шелохнулся.

– Ладно! – сказал виконт Аннибал, – вас пока не посвятили, но еще успеют непременно. Вы влюблены?

Улыбка сопровождала его трогательную беспардонность. Ролан слегка нахмурился. Аннибал повернулся на каблуках и принял картинную позу перед небольшим полотном, почти оконченным и ожидавшим лишь лакировки. Вещь была красива, как и все, что делал Ролан. Виконт Аннибал осмотрел работу с видом знатока и выдавил два-три десятка тех технических банальностей, которыми теперь может щегольнуть всякий – как словарем воровского жаргона. Это жалкое занудство отравляет воздух мастерских похуже скипидарного духа. Там и набираются подобных словечек газетные искусствоведы.

– Мы, неаполитанцы, – произнес виконт Аннибал одними кончиками губ, переходя к следующей картине, – искренне любим сослужить добрую службу. Мы – горячие поборники союза в любви, в политике, во всем. Вы посмотрите, что за дивный закат нарисован! Где ж это, любопытно знать, Клод Лоррен припрятал свою палитру, что вам удалось ее отыскать снова?.. Скажите-ка, которой из этих двух дам вы отдали предпочтение, дражайший и знаменитейший? Спрашиваю, поскольку имею на то свои причины.

Виконт даже не обернулся. Ролана передернуло. Казалось, он только теперь увидел своего гостя и изучал его профиль тем ошарашенным взглядом, какой бывает у человека, пытающегося рассеять неправдоподобную догадку.

— Уж не госпоже ли графине? – мирно продолжал лучащийся виконт. – Или обольстительной принцессе?.. А вот – какая прелестная жанровая сценка! Лет через десять будет стоить тыщу луидоров! Так вы мне не ответили?

Продолжая тараторить и восторгаться набросками, виконт Аннибал Джожа кругами ходил по мастерской, а сам незаметно подбирался к станку, где стояла прикрытая тканью картина.

– Дражайший и знаменитейший, – вновь завел он, продолжая свой осмотр, – будь я богат, я оставил бы у вас все до последнего гроша. Неужели вас так от рождения и называли – Господин Сердце?

– От рождения, – отрезал Ролан, уже готовый, казалось, к чему-то невозможному.

– Мы, неаполитанцы, – промолвил Аннибал, обнажая свои великолепные зубы в сияющей улыбке, – мы подбираем, страничка за страничкой, как увлекательный роман с продолжением, жизнеописания наших обожаемых мастеров. Готов биться об заклад, под этой завесой прячется сногсшибательный секрет!

– Я так до сих пор и не уяснил, зачем вы ко мне явились, господин виконт, – сухо произнес Ролан и сделал шаг в сторону пришельца. – Я впервые вас вижу.

Виконт Аннибал прервал его полным любезности движением головы.

– Мне нередко выпадает честь сопровождать этих дам, – сказал он самым примирительным тоном. – Они обратили на вас внимание… обе… и одной из них пришла мысль ввести вас в общество.

На последних словах священный огонь его очей вспыхнул так, что, казалось, полетели искры. Рука его скользнула за спину и отдернула драпировку, которая съехала по прутку с легким металлическим звуком.

Виконт Аннибал повернулся на четверть оборота и бросил торжествующий взгляд на картину.

Но тут довольное выражение, от которого его лицо делалось таким веселым, как рукой сняло. Ролан сделал еще шаг. Рука виконта не смогла докончить начатое дело, ибо ее стиснула и остановила железная хватка.

Ролан сомкнул пальцы на запястье виконта, и тот вмиг потух, словно на свечу накинули колпачок. На физиономии несчастного теперь ясно читались два чувства: недоумение и страх.

Недоумение происходило от того обстоятельства, что сдвинутая занавеска приоткрыла незнакомое лицо вместо того, которое виконт рассчитывал видеть.

Причиной же страха была сила, сдавившая ему запястье, и дикая ярость, исказившая лицо молодого живописца.

Прежде чем виконт Аннибал Джожа из маркизов Палланте смог проникнуть в павильон Господина Сердце, он довольно долго околачивался вокруг; но теперь он уже жалел о своей удаче и охотно прибавил бы к луидору, выданному им доброму Жану, еще один – лишь бы очутиться вновь на улице Матюрэн-Сен-Жак, где ожидал его экипаж.

– Нашего брата неаполитанца ничем не испугаешь, – бормотал он, бледный и стуча своими красивыми зубами, – ведь помимо всего я здесь в ваших же интересах, дорогой Господин Сердце. Отпустите меня, умоляю. У вас такая крепкая рука!

Ролан отпустил его лишь после того, как глянул на картину, которая была приоткрыта сдвинутой занавеской ровно наполовину.

Когда он оценил положение вещей, сквозь гнев его проглянула улыбка.

– Проваливайте к черту! – буркнул он. – И не вздумайте здесь показываться!

Пальцы его разжались. Виконт тотчас отступил на несколько шагов, бормоча:

– Дражайший и знаменитейший… ей-Богу! Здоровый как кабан!

Из-за порога – только из-за порога – сказал:

– Дама, которая меня послала, вольна сделать знатного господина из последнего балаганщика! Клянусь, вы только что отвергли свое счастье, и вы еще обо мне услышите!

Но Ролан уже повернулся спиной, а через три минуты и думать забыл о виконте.

Дверь так и осталась открытой, картина – наполовину занавешенной.

С тяжелой и утомленной после бессонной ночи головой он бросился на диван. Одолевая подступающий сон, мозг его работал, а отяжелевшие глаза время от времени пробегали то по безымянному письму, то по письму от нотариуса.

И вот тут-то Добряк Жафре бесшумно открыл пятое окно и со словами, что дело не шуточное, подал свой биноклик Комейролю, бывшему главному письмоводителю нотариальной конторы Дебана и бывшему «королю».

Время возымело на этих двух способных людей действие весьма различное. Добряк Жафрэ, несмотря на праведный образ жизни и спокойную совесть, заметно иссох. Лицо пожелтело, глаза стали часто моргать, осанка пропала, прекрасная прежде улыбка превратилась в гримасу. Неосторожный физиономист легко принял бы Жафрэ за подлеца, не будучи осведомлен, как трепетно тот обращается с птицами. Комейроль, напротив, приобрел цветущий вид: он раздобрел, был всегда опрятен и здоров, белье его хрустело, на щеках играл румянец, и он с несравненной грацией носил гордый знак отличия всех знатных отцов и первых комиков – величавые, игривые, сногсшибательные золотые очки!