Возвращенная публицистика. В 2 кн. Кн. 1. 1900—1917 - Георгий Плеханов

Больше всего волновались либералы. Они одновременно скорбели и ликовали: ликовали, ибо они «всегда это предвидели», скорбели — за русскую государственность. Но больше все-таки ликовали: мировой азефский скандал одним концом бил по «революции», другим — по военно-полевой столыпинщине; кому же и быть в выигрыше, как не либерализму, который стоит между ними? Набоков[242] готовил новое и безукоризненное определение провокации, Маклаков[243] искал «общей почвы», т. е. общей «большой посылки» для объединения с министерством («государственность», «законность» и пр.), а Родичев[244] лихорадочно перелистывал речи Мирабо[245]. Увы! жестокое разочарование ожидало их.

В первый момент господами положения овладела растерянность, граничившая с оцепенением. Конечно, совершенно правы ораторы левой, что дело Азефа не единично, а типично и от тысячи других подобных дел отличается лишь масштабом. Можно сказать, что в каждой ложке правительственного умиротворения сидит маленький таракан. Но тем не менее арифметическая сумма всех этих тараканов еще не дает Азефа. Здесь мы имеем именно тот случай, когда количество переходит в качество. Как ни закалились октябристские мозги в огне контрреволюции, но и им трудно было переварить тот факт, что страшная террористическая организ. является орудием революции только с одной стороны; с другой же стороны — это лишь кегельный шар в руках охраны, причем роль кегельных болванок выполняют губернаторы, министры и великие князья. Октябристы потребовали десять дней на размышление. «Это дело надо разжевать», — откровенно признался их оратор фон Анреп. В действительности же прошло целых пятнадцать дней, прежде чем они разжевали Азефа.

11-го февраля Столыпин выступил с разъяснениями по предмету запроса. Нужно отдать справедливость этому рыцарю виселицы: он знает своих людей. Он знает своих оппозиционных погромщиков, своих друзей справа, которые всегда простят ему его «конституционный» жест ради трех тысяч виселиц, которые он построил; и он знает своих оппозиционных либералов, своих враго-друзей слева, которые в трудную минуту всегда простят ему его три тысячи виселиц ради его конституционного жеста. И лучше всего он знает своих «без лести преданных» октябристов, эту пьяную от благодарности восторга орду, которая видит в нем Георгия Победоносца контрреволюции, сохранившего за собственниками их собственность и введшего их — за хвостом своей лошади — в зал Таврического дворца. Спасенные от «ужасов» экспроприации, они готовы благодарными языками слизывать не одну только ваксу с его сапог.

Никому так не нужна благородная внешность, как шулеру: она для него то же, что ряса для священника. И чем он наглее, тем большим благородством должен отличаться его жест. Нужно опять-таки отдать справедливость Столыпину: безошибочным инстинктом варвара он быстро ориентировался в чуждой ему обстановке парламентаризма, и, не заглянув даже в школу либерализма, он без труда усвоил себе все то, что нужно палачу, чтобы казаться джентльменом. Еще ведь только вчера, во время экзекуции саратовских крестьян, он умел «разговаривать» не иначе, как на языке камаринского мужика. А сегодня — сегодня он парламентарий с головы до ног! И стоит ему сделать движение рукой, натертой до мозолей веревками виселиц, и он — по «Голосу Москвы»[246] — мгновенно рассеивает «те пугливые сомнения, которые, может быть, шевелились» в верных ему третьеиюньских сердцах.

Во всем этом деле правительство, видите ли, заинтересовано в одном: внести «полный свет». Именно поэтому очевидно, оно в первом своем сообщении начисто отреклось от Азефа, а во втором призналось во лжи. «В этом зале для правительства нужна только правда». Именно поэтому он, Столыпин, с документами департамента полиции в руках докажет, что чины департамента неповинны «не только в попустительстве, но даже и в небрежности». Азеф? — «такой же сотрудник полиции, как и многие другие». Если он 17 лет состоял параллельно в полиции и в революционных организациях, тем хуже для революции и тем лучше для полиции! Конечно — «для видимости и сохранения своего положения в партии», — «сотрудник» должен выказывать сочувствие ее задачам. Но до каких пределов? Этого он, Столыпин, не сказал. И не мог сказать. Ибо это вопрос, который решается чисто эмпирически, от случая к случаю. И если Азефу, такому же сотруднику, как и многие другие, пришлось — «для видимости»! — оторвать министру голову или раскидать по мостовой мозги великого князя, то в полицейских донесениях Азефа во всяком случае не видно следов не только провокации или попустительства, но «даже и небрежности». «Правительству нужна только правда». Поэтому знайте: раз Столыпин сегодня заявляет, что уличенный провокатор Рачковский «с 1906 г. никаких обязанностей по министерству внутренних дел не исполнял», то завтра Гегечкори[247] докажет, что Рачковский и по сей день состоит помощником начальника охраны в Царском Селе. Если Рачковский оказался слишком отъявленным негодяем, чтоб занимать бросающийся в глаза пост в департаменте полиции, то он все еще достаточно хорош, чтоб охранять от народной любви священную особу монарха! Лозунг правительства: правда! И если Столыпин лжет в Думе, как любой полицейский лжесвидетель на политическом процессе, так это потому, что он уверен в своей безнаказанности: он знает своих людей! Он знает, что не только граф Уваров поручится за его «кристальную чистоту», но и причесывающийся «под Мирабо» Родичев не замедлит поклясться в искренности столыпинской слепоты. Слепоты! Несчастный Онорэ-Габриэль Родичев! Если б ему и его партии хоть десятая доля той политической зоркости, благодаря которой Столыпин сразу разглядел бессилие адвокатско-профессорского либерализма!

Наибольшему испытанию в скандале азефовщины подверглись октябристы — и они проявили достохвальную политическую выдержку. Как раз в те дни, когда европейская пресса приступила к разглашению русской полицейско-террористической шехерезады, гучковский «Голос Москвы» формулировал политическое credo, более того: объективное историческое положение октябристов с замечательной отчетливостью. Он был провоцирован слева. Литераторы Ходского и Федорова, золотушные демократы, отравленные легальными отбоинами «марксизма», опираясь на разоблачения всероссийского разбоя и воровства торопились внушить торгово-промышленной буржуазии, что для нее единственное спасение — порвать с землевладельческим дворянством и встать на путь принципиальной оппозиции. «Голос Москвы» ответил:

«Ведь ясно, что сама по себе буржуазия недостаточно сильна, чтобы успешно воздействовать на власть; усилия буржуазии в этом направлении должны быть координированы с усилиями других контрагентов.

«Кто же может быть этим союзником буржуазии?

Бесхозяйственная интеллигенция, радикальная печать?.. Но ведь это очень проблематический плюс.

«Естественные союзники буржуазии — это другие экономические классы, связанные с нею непосредственным участием в хозяйственной жизни и действительно заинтересованные в подъеме производительности народного труда...

«В переживаемый Россией исторический момент в этом заинтересованы все классы русского населения: буржуазия и землевладельцы, крестьяне и рабочие.

«Но, к несчастью, крестьяне и рабочие, поскольку они начинают «сознательно» относиться к окружающему, в большинстве случаев неудержимо подпадают под влияние социалистической пропаганды, идущей из интеллигенции, и в буржуазии видят своего главного политического врага. Вот почему крестьяне и рабочие, как политические союзники, для буржуазии не существуют».

«Для буржуазии, пока что, остается таким образом единственный союзник — землевладельцы... И поэтому соединение в Союзе 17 окт. представителей обоих классов вызвано не случайными причинами, а продиктовано всем ходом русской политической эволюции» («Г. М.», № 13, курс. наш).

Одолеть правительство буржуазия могла бы, лишь опираясь на массы. Но так как массы враждебны ей, то буржуазии остается не бороться с правительством, а обеими руками держаться за него. Этот вывод октябристы последовательно проводят, несмотря на испытание судьбы. Правда, после раскатов азефовщины и они позволили себе ахнуть. Но уже очень скоро заставили себя понять, что Азеф ничего не меняет в «ходе русской политической эволюции», ибо он всего-навсего таракан, неосторожно выплывший на поверхность их же собственных, октябристских щей, и что выплескивать щи из-за таракана противоречит не только интересам, но и национально-бытовым традициям московского купечества. И когда им слева доказывали, что таракан — не случайность, а неизбежность, они отвечали: «Что ж? — остается благословясь проглотить и таракана». И проглотили не поморщившись.