Чернозёмные поля - Евгений Марков

— Вы — выбрали, но мы — не выбрали! Мы хотим другого! — горячился Коптев, потеряв терпение. — Мы не обязаны иметь председателем того, кого вам угодно. Мы требуем баллотировки. У кого больше шаров, тот и будет председателем.

— Да кто ж это «мы», позвольте вас спросить? — иронически прервал его Каншин. — С одной стороны, воля целого собрания, с другой стороны — ваша личная прихоть. Кто эти «мы», спрашиваю? У нас тут и без того слишком много дел…

Каншин вопросительно поглядывал на гласных, уверенный, что у Коптева не найдётся откровенных союзников.

— Я тоже присоединяюсь к заявлению Трофима Ивановича, прошу баллотировать! — не глядя на Каншина и словно нехотя проговорил Таранов.

Суровцов хотел сказать то же, но не сказал ничего, видя, что дело идёт именно о нём.

— И мы всеусерднейше просим, ваше превосходительство, приступить к баллотировке, — униженно кланялся Зосима Фаддеич, состроив самую добродетельную физиономию. — Потому Господь нам лучше покажет, какого нам начальника нужно… Просим покорнейше, ваше превосходительство, так как наше усердное есть желание.

— Господа, это невозможно… даже, думаю, это будет не совсем благородно с нашей стороны, — волновался потерявшийся Каншин. — Что ж это такое, в самом деле? Вызываем человека по единодушному желанию собрания, ни один голос не поднимается против… подвергаем его риску… наконец выбираем… И вдруг… Да может быть, Николай Дмитриевич не захотел бы баллотироваться, если бы знал, что другой есть в виду… Я положительно не могу этого допустить, господа. Это оскорбление целому собранию и мне лично, как председателю.

— Помилуйте, ваше превосходительство, Демид Петрович, — кланялся Зосим. — Статочное ли это дело? Продли Господь ваше здоровье на многие лета за ваши о нас попечения. Смеем ли мы такому, можно сказать, званию благородному обиду сотворить… Да нам бы после того и на людей посмотреть было срамно… А не токмо что… А уж покорнейше просим мы ваше превосходительство по закону поступить, баллотировать, кого собрание желает.

— Это невозможно! Это личная обида собранию! — кричали кругом предводительского кресла.

— Баллотировать, просим баллотировать! — кричали с другой стороны.

Каншин с внутренним отчаянием почувствовал, что его власть расшатана, что голос его уже не имеет прежнего решающего значения и что в собрании господствует теперь сила, ему не повинующаяся. Несколько мгновений он торопливо соображал что-то и вдруг решился.

— Господа! — объявил он сурово-официальным голосом, не допускавшим возражений. — По праву, предоставленному мне законом, а именно на основ. 7 ст. прилож. к полож. о земских учреждениях, объявляю вопрос о выборе председателя решённым и прекращаю всякие прения о нём. Приглашаю вас подписать баллотировочный лист!

— Вот это отлично! — гаркнул без всякой церемонии Коптев, нисколько не благоговевший перед нумерами статей, цитированных предводителем. — Что ж, мы в игрушки пришли играть или дело делать? Меня никто не смеет лишить моего права. Я требую баллотировки.

— Господин гласный Коптев! — закричал Каншин, позеленев от волнения, — я буду вынужден лишить вас права голоса, если вы ещё раз позволите обсуждать вопрос, который я, по праву председателя, объявил законченным.

— Что такое? — заорал Коптев, придвигаясь в бешенстве к столу как раз против кресла предводителя. — Вы лишите меня права голоса? Попробуйте! Мне сам чёрт глотки не заткнёт, если мне нужно говорить, а не только какой-нибудь Каншин… Что вы, в самом деле, напустили на себя? Вы забываете, что имеете дело с дворянами, хоть и в земском собрании! Тут вам не позволят уродничать!

— Трофим Иванович, успокойтесь, тише, тише, ради Бога, — удерживали со всех сторон Коптева, который лез через стол.

— Что тише? Тут с дворянами как с школярами обращаются, а я буду тише! — неистово орал расходившийся Трофим Иванович. — Да побей меня Бог, если нога моя после этого когда-нибудь в собрании будет… Пускай себе выбирает своих племянничков во все должности… Хоть в архиереи… Мне наплевать на всё!

Каншин дрожал как в лихорадке и злыми глазами сверкал на Коптева; ему страстно хотелось в эту минуту воспользоваться правом председателя — предложить Коптеву оставить залу заседаний. Но как ни соблазнительно было это для его тщеславия, разъярённый вид Трофима Ивановича, стучавшего по столу огромным кулаком, уничтожал даже отдалённую возможность прибегнуть к этому решительному средству, а потому Демид Петрович сделал вид, что не слышит громогласных размышлений своего соперника, и весь погрузился в секретную беседу с Ватрухиным.

В эту минуту к столу подошёл Жуков.

— Господин председатель! — смелым голосом воззвал он к Каншину. — Вы злоупотребляете законом, но закон всё-таки на вашей стороне. Не считаю себя вправе обсуждать вопроса, который вы закрыли дискреционною властью председателя. Но объявляю вам следующе: никто из нас (при этом он окинул глазами всю партию Коптева, как полководец верную ему армию) не подпишет ни журнала сегодняшнего заседания, ни баллотировочного листа; напротив того, все мы подпишем протест против ваших беззаконных распоряжений. Угодно ли вам это? Вы пугаете нас законом, который стоит за вас, мы отвечаем вам тем же. Ваша цель — посадить своего племянника…

— Довольно, довольно, это личности! Подписывать лист! — дружно закричали предводительские.

Демид Петрович, нехрабрый от природы, окончательно струсил после нападения Жукова. Ему казалось, что теперь все на него, что всё очарование его власти и богатства в Шишовском уезде рушилось навсегда. Не подписанный журнал, протест, подписанный двадцатью двумя гласными, ссора, дошедшая едва не до драки, — всё это и само по себе было слишком серьёзно, чтобы заставить его одуматься. Чувствуя, что сегодня у него не хватит сил сделать приличное отступление, он объявил собрание закрытым и поспешно, ни с кем не простившись, оставил залу. Вечером в шишовском обществе только и разговора было, что о скандале в собрании. У Каншиной собрались друзья предводителя и открыли целый дипломатический клуб. Обуховы были тоже на этом вечере. Оказалось, что Татьяна Сергеевна очень интересовалась земскими делами и с большим увлечением расспрашивала о них Овчинникова, удивляясь кстати его такту и хладнокровию и сообщая мимоходом, что её Лида была ужасно возмущена грубою выходкою Трофима Ивановича.

— Хотя он мне приходится и сродни, но, признаюсь вам откровенно, monsieur Овчинников, я не в состоянии привыкнуть к его грубости. Он всегда был такой неотёсанный… un veritable goujat. Лиди в первый раз на земском собрании, и вы можете себе представить, monsieur Овчинников, с каким волнением следила она за всем… Но когда вас стали баллотировать… — Лидочка, бывшая в нескольких шагах от матери, оглянулась, услышав, что разговор шёл о ней. — О, это тебя не касается, мой друг, продолжай свою беседу! — с нежною улыбкою обратилась к ней Татьяна Сергеевна. — Мы тут с Николаем Дмитриевичем свои тайны говорим, не слушай нас… Вы не поверите, monsieur Овчинников, может быть, это не совсем скромно с моей стороны, каюсь вам, я самая слабая из матерей; но так трудно видеть хорошее и не назвать его только потому, что это моя же дочь… Вы видите, какая я хвастунья, monsieur Овчинников; но без всяких шуток, моя Лиди — это такая бесконечная наивность, которую даже представить трудно, чисто двенадцатилетний ребёнок… Вас стали баллотировать, а она… представьте себе, она дрожит от волнения… говорит мне: «Maman, разве нельзя без этих шаров? Ведь Николай Дмитриевич согласен, а кто же лучше его?» — Такая глупенькая… я даже пожурила её немножко, признаюсь вам. «Chère amie, говорю, я совершенно понимаю твои чувства, но согласись, что нельзя высказывать вслух всё, что у нас на сердце ».

Овчинников был очень польщён рассказом Татьяны Сергеевны; он уже давно любовался стоявшею в некотором отдалении, боком к нему, роскошною фигурою Лидочки, и теперь раскис окончательно. Лидочка, весело болтавшая с Протасьевым, отлично замечала неотвязчивые взгляды Овчинникова, хотя ни разу не посмотрела в его сторону. Замечала их с тайным трепетом и Татьяна Сергеевна. Недалёкость Овчинникова соблазняла её на такие неосторожные шаги, которых она никогда не позволила бы себе с другим. Ей так нетерпеливо хотелось устроить дело, так страстно верилось в его неизбежность, что она боялась упустить каждую минуту.

— Как я рада, monsieur Овчинников, что мы теперь гарантированы насчёт вас, — любезничала неистощимая Татьяна Сергеевна, которая между множеством правил светского приличия одним из самых важных считала почему-то несмолкаемую болтовню, или, как выражалсь она, causerie. — Уж теперь мы не отдадим вас ни Петербургу, ни чужим краям, теперь вы наш местный деятель… наш глава. Ведь правда, председатель земства выше всех в уезде? Вот разве только предводитель дворянства…