Новый Мир ( № 12 2008) - Новый Мир Новый Мир

Именно об этих событиях повествуют и новеллы из цикла «Нация», также включенные в русский сборник Марии Матиос. Особенно ярко, на мой взгляд, написана новелла «Отец и мать просили…» — о перипетиях повстанческой борьбы противников Советов на Буковине, о том, как прошлое настигает легализовавшихся в 50-е годы романтиков лесного подполья. О том, как могут предавать друзья по общей борьбе и неожиданно спасать от смерти советские офицеры-особисты. Название авторского предисловия к русскому изданию («У каждого человека есть свое алиби») вновь заставляет вспомнить о стилистике Фолкнера, о его знаменитой фразе «Человек не только выстоит, он восторжествует!». Мария Матиос уверена, что «каждый народ имеет свой „список Шиндлера”», а в кровавых драмах двадцатого века сталкиваются друг с другом не только люди или народы, но и мировые стихии, судьбы — им-то и противостоят люди, по ним вымеряют свое бытие. Матиос говорит прямо: «Я точно знаю: в Украине и России есть все, чтобы на пальцах, по буквам растолковать <…> то, к чему каждый из сознательных, ответственных людей всегда готов: к жестокой, немилосердной, беспощадной, но Правде».

По миновении 1860-х годов или даже после «второго шестидесятничества» годов 1960-х не очень-то принято говорить об «общественном значении» тех или иных книг. К роману и новеллам Марии Матиос это словосочетание применимо прямо и непосредственно. Когда читаешь ее книги, часто возникает вопрос: а как, собственно, могло случиться, что никто раньше, даже в постсоветское время, об этом не написал? Ведь говорили о событиях тех лет буквально все жители городов и сел Буковины и Галиции, сначала тайком, затем явно и в лоб, однако целый пласт жизни долгое время пребывал вне литературы, как, например, лагерная жизнь до появления колумбовых вещей Солженицына.

В последние годы на западе Украины процветало (и — mutatis mutandis процветать продолжает) совершенно иное литературное направление, получившее наименование «станиславского феномена» [2] . Здесь — свой венок авторов: Андрухович, Ешкилев, Жадан; все они опираются на постмодернистские смыслы, повсеместно возникшие в искусстве в 1970—1990-е годы. Многие стихотворные книги Юрия Андруховича, например, я ценю чрезвычайно высоко, однако в этом блестяще выписанном условно-мифологическом мире практически отсутствуют упоминания о фактах и событиях, описанных Марией Матиос. Общая картина двух ветвей развития украинской литературы как-то не складывается, очертить ее так же трудно, как, скажем, сконструировать общую живописную манеру передвижников, представителей салонного искусства и «мирискусников» на рубеже XIX и XX веков.

М. Матиос не случайно родилась в той же местности, что и украинский классик Юрий Федькович. Ее совершенно, казалось бы, анахроничный «реализм» ныне как нельзя более приходится ко двору. События последних лет явственно свидетельствуют, что «конец истории» по Фрэнсису Фукуяме не состоялся. Исторические часы пущены вновь, и актуальными снова становятся не виртуальные конструкты из вечных и разновременных смыслов и языков, но попытки прорваться к голой сути вещей и, простите за банальность, — к достоверности и правде.

В заключение несколько слов о трудностях перевода. Надо сказать, что Е. Ма­ри­ничева и С. Соложенкина решили задачу огромной сложности. Язык прозы Марии Матиос в учебниках не описан, это живое наречие жителей Гуцульщины, сформированное не в условиях постоянного контакта с русским языком, а под влиянием языков польского, немецкого, румынского, идиша, венгерского. Не с ходу, скажем, догадаешься, что слово «флаг», «знамя» на этом наречии не «прапор», согласно рекомендации нормативных словарей, а «фана» — от немецкого «die Fahne» … Все это переводчиками понято, схвачено, четко выражено. Пожалуй, только некоторым словам, обозначающим местные реалии, лучше бы не подбирать иноязычные эквиваленты, а просто оставить их без перевода. Воля ваша, я бы не стал переводить «коц», «коцик» (особый род ткани и коврик, одежда из нее) словами «плед», «пледик» — слишком салонно для описания горского быта…

Уверен, что российские читатели познакомились только с первой из переводных книг большого украинского писателя Марии Матиос. Следом должны последовать другие, однако прежде стоит расслышать и понять сказанное автором в романе и новеллах. Попробуем?

Дмитрий БАК

Вечные сюжеты и новые подходы

Роман Ф. М. Достоевского “Братья Карамазовы”. Современное состояние изучения. М., “Наука”, 2007, 836 стр.

Перед нами вторая книга проекта Института мировой литературы им. А. М. Горького, начало которому было положено аналогичным сборником работ, посвященных роману “Идиот” (2001).

Чтение это тяжелое, с какой стороны ни возьми: ни в дорогу не захватишь, ни на сон грядущий не откроешь (когда люблю я, усталый, прилечь). Весит том килограмм с лишком. Без шуток — чтение трудоемкое, фолиант солидный: 32 автора с разных сторон света, посвятивших профессиональные раздумья этому неотразимому “тайновидцу духа”, изложили результаты своих последних изысканий в области его итогового и заглавного творения, изобилующего последними вопросами человеческого бытия. И ведь изложили не всегда в доступной для здравомыслящего читателя форме. Возьмите, к примеру, сентенцию — в связи с положением Смердякова в доме Карамазовых — насчет подлинного масштаба долженствующих братских отношений: “<…> все же лакей — слуга, а слуга — брат, как учит старец Зосима, и, следовательно, даже черт, который, по словам Мити Карамазова, „отца убил”, тот, кто есть „человекоубийца искони”, не может остаться за пределами нашего милующего братского отношения” (из Предисловия). А то вышло бы, что и черт ему не брат…

В целом характер тома счастливо соответствует характеру избранного сочинения, суть которого не что иное, как религиозная метафизика. (Мы помним время принудительных интерпретаций, когда судьба и Достоевского, и всей русской классики находилась в руках совершенно посторонних им носителей “научно-прогрессивного мировоззрения”. Подобное познавалось неподобным.) Т. А. Касаткина, руководитель проекта и главная труженица на его поле, собрала достойное издание, изобильное темами и подходами, при этом, по ее оценке, не столько “полемизирующими”, сколько “дополняющими друг друга”, — отдавая себе и нам ясный отчет в том, что в центре внимания — религиозное измерение человека.

По словам составителя, превалирует в “Братьях Карамазовых” проблема апокатастасиса , буквально с греческого — восстановления, возвращения, приведения человека и всех вещей в первоначальное состояние. Это в точности согласуется с высказыванием писателя о том, что “восстановление погибшего человека” есть главная мысль искусства целого столетия, мысль, которая вдохновляла его как автора. Все это так. Но ведь не в этом общем смысле апокатастасис стал камнем преткновения в христианском умственном мире. Камнем преткновения и предметом пререканий он сделался потому, что связан с болезненной темой — идеей вечных мук. К тому же апокатастасис оказался еще одной препоной на пути между католичеством и православием: первое, введя чистилище, дает еще один шанс — за гробом облегчить судьбу несчастного грешника, второе настаивает на неотменимости кары Страшного суда (иначе зачем он вообще нужен?). Так или иначе, ответ на этот, как и на всякий другой поставленный вопрос не может растворяться в туманной дали и тем более замещаться глубокомысленной многозначительностью. А между тем в заключительном месте одной статьи читаем: “Итак, по Достоевскому: апокатастасис — то, что не может наступить, потому что своей волей свободные существа сотворили для себя ад; апокатастасис — то, что необходимо должно наступить, ибо без него невозможен рай” (Т. А. Касаткина). Этого “итак” как раз и не складывается.

Я понимаю, здесь автор выступил как парадоксов друг, и все-таки дело нешуточное, вопрос экзистенциальный, жизненный, хотя и посмертный: одно из двух — либо осужденный на муку грешник может надеяться на некую реабилитацию за гробом, либо ему придется гореть в вечном огне. Между тем на месте какого-либо разумно усвояемого ответа нам предложили восточный коан. И вообще, пожелательность (будущего рая, пусть даже интуитивно ощущаемого), пусть самая страстная, не есть доказательность, иначе мы попадаем в область богословского волюнтаризма. Ортодоксальный автор должен знать, что послабления в судьбе на том свете грешнику не предвидится. Поезд ушел.