Записки еврея - Григорий Исаакович Богров
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Передъ вечеромъ, мы благополучно доползли до грязнаго предмѣстья города Л. Насъ встрѣтилъ одинъ изъ шаферовъ невѣсты верхомъ на лошади и остановилъ. Мы должны были выжидать, пока цѣлый кагалъ въ телегахъ, колымагахъ, будахъ, фургонахъ и дрожкахъ не вывалить намъ на встрѣчу.
Торжественъ былъ мой тріумфальный въѣздъ въ городъ. Мнѣ такъ было непріятно назойливое вниманіе всѣхъ этихъ пьяныхъ рожъ, это притворное уваженіе, оказываемое моей персонѣ, что хотѣлось запрятаться куда-нибудь подальше. Въ довершеніе моей бѣды, мужички какъ будто напророчили мнѣ лихоманку: я чувствовалъ ознобъ во всемъ тѣлѣ и ломоту въ ногахъ. Но я терпѣлъ и молчалъ.
Между прибытіемъ жениха и вѣнчаніемъ въ синагогѣ прошли четыре длинныхъ дня. Каждый день имѣлъ свое свадебное значеніе и наименованіе, но всѣ они приводили къ одному и тому же результату: напивались до безобразія, суетились, горланили, ссорились, дрались, мирились, цаловались и отплясывали цѣлой гурьбой, прыгая, какъ дикія козы. Церемоній этихъ дней описывать не стоитъ. Во все время я невѣсты не видѣлъ. Мужская половина не смѣшивалась съ женской, гдѣ подруги невѣсты чинно упражнялись въ танцахъ безъ участія кавалеровъ.
Наступилъ послѣдній день, самый торжественный изъ всѣхъ. Въ этотъ день женихъ и невѣста, а нерѣдко и ихъ родители, соблюдаютъ строжайшій постъ. Къ полудню церемоніально подводятъ жениха къ невѣстѣ, а онъ обязанъ собственноручно, отвернувъ голову въ сторону, набросить на невѣсту подвѣнечное покрывало. На обратномъ пути, жениха осыпаютъ со всѣхъ сторонъ хмѣлемъ. Затѣмъ невѣстѣ расплетаютъ и заплетаютъ косы. Это совершается послѣдній разъ въ ея жизни, потому что эти косы, составляющія, быть можетъ, единственную красоту невѣсты, должны пасть на другое утро подъ неумолимой бритвой или ножницами. Къ вечеру ведутъ жениха и невѣсту въ синагогу, и при освѣщеніи вѣнчаютъ подъ балдахиномъ, съ соблюденіемъ, конечно, разныхъ церемоній. Оттуда женихъ ведетъ невѣсту за руку домой, а потомъ начинается пиръ до самаго утра.
Я чувствовалъ себя совершенно разбитымъ и больнымъ. Хотя мое страдающее лицо ясно показывало состояніе моего здоровья, за всѣмъ тѣмъ никому и въ голову не приходило освободить меня отъ тягостнаго поста. Одинъ только Хайклъ сжалился надо мною. Улучивъ удобную минуту, онъ подбѣжалъ ко мнѣ и сунулъ въ руку два бисквита.
— Бѣги въ свою комнату, запри накрѣпко двери, да поѣшь, а то ты совсѣмъ дохлый.
— Да, вѣдь грѣхъ?
— Пустяки. Не поститься, а шестьнадцать разъ покушать надобно въ этотъ великій день. Если бракъ удаченъ, то на радостяхъ умные люди жрутъ, а не постятся; если же онъ выйдетъ того… то силъ набираться нужно для супружеской борьбы. Ступай!
Я проглотилъ бисквиты съ жадностью. Быть можетъ, этимъ я разозлилъ еврейскаго Гименея, и бракъ мой вышелъ неудачнымъ.
Всякій бадхенъ или оркестровый шутъ обязанъ, вмѣстѣ съ тѣмъ, быть и импровизаторомъ. При покрываніи невѣсты онъ декламируетъ свою импровизацію съ паѳосомъ и жестами, подъ акомпаниментъ цѣлаго оркестра. Стихи эти до того бываютъ глупы и безсвязны, что благоразумному человѣку трудно удержаться отъ смѣха; тѣмъ не менѣе невѣста, всѣ бабы и дѣвы рыдаютъ до обмороковъ. Для образца я попытаюсь перевести нѣсколько хайкелевскихъ стиховъ, сдѣлавшихъ тогда большой фуроръ. Послѣ заунывной прелюдія раби Левика, Хайкелъ всталъ въ ораторскую позу, нѣсколько разъ кашлянулъ, вытеръ потъ, струившійся по лицу, и раздирательнымъ голосомъ запѣлъ подъ наигрываемую мелодію:
Сидишь ты, пташка,
Сидишь, рыдаешь!
А чего рыдаешь,
Сама не знаешь.
Объясню я твое горе:
Предъ тобою — море… море
Жизни, смерти и страданья,
Души грѣшной плачъ, стенанья,
И ликъ Божій надъ тобой,
Грозитъ мощною рукой;
Рукой мощною грозитъ,
Кромешный адъ тебѣ сулитъ,
За невѣрности супруга,
За невѣрности подруга,
Кайся, кайся и рыдай!
Обѣщаю тебѣ рай.
Рай тебѣ я обѣщаю,
Но заслужишь ли? Не знаю…
Публика надрывалась отъ рыданія. Затѣмъ Хайклъ перенесъ свою импровизацію на меня. Онъ мнѣ казался до того смѣшнымъ, что я только съ большимъ усиліемъ могъ сохранить постную рожу.
Подъ балдахиномъ меня обводили вокругъ укутанной невѣсты семь разъ. Какъ бы я былъ счастливъ, еслибы въ восьмой разъ меня совсѣмъ увели отъ нея на край свѣта! Но не увели, а поставили плотно возлѣ нея и заставили надѣть на ея предупредительный пальчикъ вѣнчальное золотое кольцо. Затѣмъ канторъ синагоги пропѣлъ своимъ сиплымъ голосомъ семъ благословленій, прочелъ брачный контрактъ (ксиба), мною, впрочемъ, неподписанный, въ которомъ я обязывался исполнять усердно всѣ супружескія обязанности, а въ случаѣ развода, отсчитать разведенной супругѣ двѣсти злотыхъ или тридцать рублей чистаганомъ. Меня и невѣсту угостили изъ одного бокала какой-то кислятиной. Мы едва омочили концы нашихъ губъ. Все содержаніе бокала проглотилъ залпомъ канторъ, и пустой бросилъ мнѣ подъ ноги. По принятому обычаю, я его мгновенно раздавилъ ногою.
— Молодецъ женихъ! похвалили меня близь стоящія женщины — Этотъ подъ башмакомъ у жены не будетъ!
Сцѣпивъ мою руку съ рукою моей юной супруги, насъ повели обратно въ домъ невѣсты. Насъ сопровождала громадная пестрая толпа евревъ и евреекъ, сцѣпившихся за руки и плясавшихъ предъ нами въ присядку вплоть до нашего дома. На порогѣ, родители нѣжно перецѣловали насъ нѣсколько разъ, а затѣмъ шаферы усадили за столъ на самомъ почетномъ мѣстѣ, и угостили рисовымъ супомъ, называющимся, почему-то «золотою ухою». Съ тѣхъ поръ, я возненавидѣлъ всѣ возможныя рисовыя блюда. Покрывало моей жены было приподнято, но я на нее ни разу не посмотрѣлъ. Я чувствовалъ непреодолимую усталость. Меня клонило во сну. Но болѣе всего меня смущали, циническіе, незамаскированные намёки, нашептываемые мнѣ поминутно то въ одно, то въ другое ухо безстыдными шаферами.
Длинные и узкіе столы были накрыты кое-какъ. Столовое бѣлье не отличалось снѣжной бѣлизною. Ножи, вилки и тарелки (салфетокъ вовсе не было) были разбросаны по столамъ въ самомъ живописномъ безпорядкѣ. Между этими столовыми принадлежностями были нагромождены цѣлыя кучи булокъ и калачей. Число гостей не принималось въ соображеніе при накрытіи столовъ. Это сильнѣе и ловче, тотъ захватывалъ себѣ мѣстечко, стулъ и приборъ. Слабые и неповоротливые стояли. Мои родители и родители моей невѣсты не садились за столъ, а суетились, бѣгали и угощали гостей. Вокругъ стоялъ страшный шумъ и гамъ, настоящій содомъ. Шумъ утихалъ только періодически, когда вносились блюда. Но за то, при появленіи каждаго блюда, оркестръ, на радостяхъ, поднималъ такой гвалтъ, отъ котораго легко можно бы оглохнуть. Самую нестерпимую трескотню производилъ пьяный Хайклъ своими проклятыми бубнами; онъ вертѣлъ ими надъ головою, билъ въ нихъ кулаками и, скользя но натянутой кожѣ указательнымъ пальцемъ, извлекалъ такое непріятное жужжаніе, отъ котораго мурашки бѣгали по тѣлу.
Ужинъ былъ бурный. Содержаніе многочисленныхъ блюдъ, казалось, поглощалось
