Человек с яйцом - Лев Данилкин

«Метафора современности», по сути, была конспектом — и промоакцией, рассчитанной на то, чтобы подогреть интерес критики к только что вышедшему роману «Место действия». То был не просто очередной производственный советский роман, но «этапный» — точно для Проханова и, не исключено, для всей литературы. На этот раз он не просто вытащил из-за пазухи магический кристалл цивилизации, как в «Кочующей розе» и «Время полдень», но столкнул мир архаики и мир футурологии, себя-фольклорного и себя-техносферичного. Это роман о конфликте — который и выплеснулся из романа в ЦДЛ.

Года за три до эпизода в ЦДЛ Проханов отправляется в одну из рутинных поездок — в качестве члена редколлегии журнала «Октябрь». Инициатива исходила от главного редактора, Ананьева, в попутчиках у Проханова был писатель Григорий Бакланов. Они попали в Тобольск, на строительство нефтехимкомплекса.

В первый же день, еще до осмотра строительства, они зашли на старинное кладбище, где уселись на могиле Кюхельбекера, и, потягивая самогон и рассматривая бронзовый памятник, дружелюбно обсуждали стандартные темы своего времени, тестируя друг друга на вменяемость, знакомство с запретными текстами и отношение к пикантным предметам. Проханов испытывал к своему собеседнику уважение, как к фронтовику, и вспоминал, как тот помогал ему печатать первые рассказы в «Октябре». «Я был почти завербован в этот мир баклановско-ананьевский».

Почти. Но если для Бакланова все это так и осталось очередной рутинной поездкой — еще один деревянный кремль, еще один странный городок, где старушки из старого города приходят в новые кварталы кататься на лифтах, еще одна емкость алкоголя — то Проханов, много в то время думающий о том, каким образом «лубяное» может контактировать с «технотронным», ловит в этом городе важную метафору. Место показалось ему любопытным: с одной стороны, старинный купеческий, «лубяной» русский город, в котором Николай провел последние дни перед екатеринбургским финалом, с другой, «в этот деревянный город, куда сброшены все отходы реальной истории и реальной культуры, ютящиеся среди догнивающих домов и изб, врывается индустриальный гигант, который символизирует, строит цивилизацию, новую эру». Под воздействием этого пришельца люди оказываются по разные стороны баррикад, делятся на людей культуры и людей цивилизации.

По мнению Проханова, на тот момент это была ключевая советская проблема — «просачивание досоветских архаических констант сквозь жесткую технократическую оболочку». Ему кажется, что если обнаружить способ снятия этого противоречия, возможность синтеза — философского и политического — этих двух направлений, то подгнивающая изнутри страна была бы спасена.

Разглядев в Тобольске романную ситуацию, — «комбинат ломится в город, проламывает ветхие сооруженьица, ахает металлом по дереву», — поймав эту «метафору современности», он принялся ее реализовывать. Он регулярно приобретает билеты на самолет до Тобольска и летает туда уже не как путешественник-этнограф или поверхностно знакомящийся с городом трэвел-райтер, а как писатель. У него уже есть замысел, и он ищет только тот материал, который укладывается в сюжет о войне миров.

Так, с одной стороны, он знакомится с директором комбината Владимиром Дзираевым, с другой, с местной интеллигенцией — краеведами, театральными деятелями.

Он воочию наблюдает строительство «чуда»: копошение на дне котлована, перемещения лязгающих железных машин, «армады механизмов», бурные совещания менеджеров.

Так возникает «Место действия» — производственно-краеведческий роман про город Николо-Ядринск. Точнее, про два Николо-Ядринска — архаический и устремленный в будущее. Главных героев здесь двое — амбициозный директор комбината Пушкарев и скромный художник Горшенин. Они непримиримые антагонисты, которые в конце концов должны прийти к синтезу. Поначалу футуроориентированный Пушкарев относится к аборигенам едва ли не с презрением — «сухая, мертвая ветвь российской истории», «предстоит обломать мертвый сук… выращивать новую молодую вершину» — чем провоцирует против себя заговор местной «белой» интеллигенции. Неглупый человек, не зря назначенный в главные герои романа, он, впрочем, быстро соображает, что к чему, и меняет тактику отношений с местной интеллектуальной элитой. Самому бескомпромиссному своему оппоненту, журналисту, он предлагает место пресс-секретаря; у него есть проект не только для технократов, но и для людей культуры, он готов идти с ними на сближение.

Проханов показывает нам «чудо о комбинате»: в каких муках, физических и душевных, интеллектуальных, рождается комбинат, как вместе со старым городом ломаются не только ветхие кварталы, но и ветхие души. На комбинат в конце концов замыкаются все романные линии: картины художника Горшенина выставляются в надувном (естественно) ангаре для ротора, театр должен сыграть пьесу прямо на стройке, оппозиционный журналист станет штатным историографом комбината, директор музея почувствует необходимость сделать экспозицию о комбинате.

По флоберовским критериям роман, скажем так, далек от совершенства, сюжет часто пробуксовывает, вместо того чтобы действовать, герои постоянно читают лекции, вступают в печатную полемику, ведут малоконструктивные бизнес-переговоры. Но в «Месте действия» много того, что можно описывать как «энергетику», «неканоническую ахинею» или «авангардную стилистику».

Роман — плотина, на которую несется поток метафор, сравнений, образов, рокотание фонетически однородной лексики: двутавры, фермы, градирни, роторы, форсунки, рольганги. Типично прохановские словосочетания, поражающие «полным равенством присутствующих в описании предметов и их определений» (Дедков): ревущие стальные конструкции, перекрученные жгуты труб, кипящие паром вулканы градирен, пышущие жаром домны. Фразы-комбинаты, бурлящие энергетикой и динамикой, мгновенно выдающие готовую образную продукцию: «Бульдозеры торили обочины. Экскаваторы рвали лед». «Оранжевые толстолобые „магирусы“ в дизельных реактивных дымах мчали, груженные грунтом». Котлован со строительной техникой он описывает, как Бодлер — падаль на дне могилы, облепленную могильными червями. И это даже не декадентский интерес к «наоборот», к эстетике безобразного, это странное, присущее только большим художникам умение разглядеть великую красоту там, где обычный человек увидит какую-то черную дыру, в которую даже и плюнуть-то не хочется, красоту механизма, преодолевающего материю.

«Этап, когда культура находилась в эстетическом возбуждении, — писал Проханов в одной из статей 70-х годов, — давно прошел. Мутация прозы вошла в норму. Хочется спокойной очевидной чистоты. Модернизм стал заезжен. Хочется вернуться в чистые зоны. Я сам переболел мифологизмами. Естественно используются мифы в тех литературах, которые ушли недалеко от фольклора. В русской литературе эпоха фольклора в прошлом. Как минимум два поколения русской литературы не мифологизировано. И сегодня у нас мифологизирование — выморочно, нереально. Сегодня цивилизация сама есть миф с точки зрения предшествующей формации. Неканонический миф».