Человек с яйцом - Лев Данилкин

Официальный финальный аккорд прозвучал лишь 12 марта 1980 года — в статье Вс. Сурганова «Перед завтрашним днем». Автор развенчивает мифы о деревенской прозе («элитарность», «тяга к заповедности», «страх перед современностью») и, подводя итог, замечает: «Не обошлось без полемических перехлестов!»

Но деревенщики еще долго будут ненавидеть Проханова. В 1981 году, когда формировалась делегация писателей для поездки на Север и куда взяли всех — Белова, Распутина, Астафьева, Личутина, Кима, Крупина и даже Гусева, — Проханова даже не пригласили. «Смешно, — вспоминает Наталья Иванова, — что Союз писателей полюбил его в самом позднем своем периоде, а сначала он его ненавидел. Особенно его ненавидели деревенщики, и я очень хорошо помню, что на каких-то собраниях, годовых или пленумах, его захлопывали, освистывали, снимали с трибун. Он начинал говорить о необходимости техноперевооружения страны, другого отношения к литературе… Был очень сильный антагонизм его с теми людьми».

«Метафору современности» перепечатали в дайджесте лучших текстов «ЛГ» всех десятилетий как одну из главных статей за все 70-е. Это, конечно, был показатель его статуса: он в свои сорок лет мог заварить кашу.

И Личутин, и Проханов сами сейчас удивляются личутинскому поступку. «Но я запомнил эту неслыханную дерзость, агрессивность — мне о чем-то запрещают писать!» Конечно, это была такая нахальная, шукшинская попытка срезать зарвавшегося горожанина, но вопрос, поставленный Личутиным, между прочим, не потерял актуальности — правда, не в контексте деревенско-индустриального противостояния, а в более широком смысле. Деревенщик Личутин ведь по сути сказал следующее: ты — со своими форсунками и рольгангами — прозападный писатель, а у вас там не принято навязывать читателю свои мнения и путать профессии беллетриста и проповедника; так куда ж ты лезешь? Имел ли Проханов право писать о «душе» или ему действительно не следовало соваться куда-либо, кроме своей «техносферы»?

Собственно, этот же вопрос возникает всякий раз у обычного читателя, который сталкивается с прохановскими «обмороками», его «изумлением», его «восторгом» и прочим романным материалом, не относящимся напрямую к развитию сюжета. Может ли писатель, у которого нет официальной лицензии критики и потомков, а у Проханова такой не было и нет до сих пор, лезть в душу: к себе, к читателю, к кому угодно? Проханова и самого это беспокоило; он и был, надо полагать, так уязвлен, потому что чувствовал справедливость этого вопроса. И, как знать, вся его дальнейшая биография — вступление на путь кшатрия, в зону войны и смерти — не попытка ли это добыть вот так, через писательский штрафбат, лицензию на право «писать о душе»?

У романа «Место действия» были и курьезные последствия. Как известно, главный герой Пушкарев списан с Владимира Дзираева, гендиректора Тобольского нефтехимкомплекса. «Тоболяки, — сообщает корреспондент сибирской газеты, — не просто догадались — они знали, что роман написан на местном материале, а Пушкарев — Дзираев».

Роман был более чем комплиментарен по отношению к прототипу («В сжатом до синих бугров и жил пушкаревском кулаке бились и рвались на свободу железные дороги, реки, людские несметные жизни, хрипел и орал континент, а он, Пушкарев, держал его под уздцы»), но в романе присутствует, даже не то что присутствует, а является структурообразующим неизбежный у Проханова адюльтерный сюжет: директор Пушкарев уводит у Горшенина его жену, театральную актрису. В эту актрису влюблены многие, вокруг нее даже вьется один экскаваторщик, но дело, конечно, не в том, что Проханов решил попробовать себя в жанре «секс в большом городе». Главная роль этой актрисы состоит в том, чтобы своим «женским естеством» (едва ли тут возможны ощутимо более удачные термины) гасить излишки энергии самцов и способствовать синтезу различных точек зрения; только так, совместными усилиями, они и могут вытащить застрявшую лошадь (там есть такой эпизод). Жена и любовница, она не столько стравливает самцов, сколько мирит их: одному, тяготеющему к архаике художнику, автору «огненных акварелей» — открывает дорогу в футуристический (надувной) ангар, на выставку, второго — электрического человека будущего — приводит в деревянный домик с керосиновой лампой, заставляет задуматься о красоте «лубяного» Николо-Ядринска.

Простодушные тоболяки, проглотив «Место действия», тут же принялись гадать, кто из артисток театра была любовницей Пушкарева-Дзираева. Разгневанный Дзираев, ни с того ни с сего оказавшийся крайним в этой истории, чертыхался: «Они еще и домик тот блядский начнут искать, где я вроде трахался. И в театре хоть не появляйся: скажут, опять на свиданку приперся. Удружил мне Проханов. Ох, удружил. Не место действия нарисовал, а вместо действия». Так что его читали, безусловно, и не только сами прототипы.

Не так уж и мало.

Среди знаков доброжелательного отношения к нему власти выделим один: в конце 70-х ему делают лестное предложение сочинить ритуальный текст-обращение на 7 ноября, этот эпизод зафиксирован в «Надписи». Он действительно был кремлевским спичрайтером? «Я не был спичрайтером, просто я зачитывал свои тексты. Любой ритуал сопровождался пафосными речениями перед началом демонстрации».

— Неужели вы прямо с Мавзолея это зачитывали?

Я пытаюсь вообразить Проханова в компании, которую писатели Гаррос — Евдокимов описывают как «выводок зомбаков».

— Нет, по радио: «И вот… Красная площадь… Выступают… А сейчас слово предоставляется писателю Проханову». Это накануне записывалось, а потом включалось. Это было очень престижно. Эти оды мне удавались. И за счет языка, и за счет того, что я мог монтировать храмы с ракетами, саркофаги князей с кремлевским пантеоном, и все сливалось в такую непрерывную красно-белую историю. Это производило впечатление и ценилось тогда. И я сам оценил, чувствовал непрерывность истории, мистику могил, которые были рядом, по разные стороны от стены, по существу, эти кости, пеплы были близки друг к другу. Мне был интересен этот опыт.

Похоже ли это на его сотрудничество с зюгановской компартией? Определенно нет. «Тогда сильная власть, партия, государство приглашали меня к взаимодействию, включиться в мощную всеобщую процедуру, в каком-то смысле я был ангажирован. А сейчас сильного государства не существует — и уже я выступаю с позиции сильного, может, даже в качестве какого-то демиурга. „Нью-Йорк Таймс“ писала обо мне как о сером кардинале партии, уж не знаю, насколько это правда. Роли изменились. Тогда я был ангажирован, а теперь можно сказать, что я ангажирую.