Борис Пастернак. Времена жизни - Наталья Иванова

«А больше всего люблю я ветки рубить с елей для плиты и собирать хворост, – писал он отцу. – Вот еще бы только окончательно бросить куренье, хотя теперь я курю не больше шести папирос в день.

…Вообще посмотришь, а здорового во мне или близ меня только одно: природа и работа.

…Я живу верой и грустью; верой и страхом; верой и работой. Не это ли называется надеждой».

Получив от Мандельштама из воронежской ссылки новые стихи, радовался. «Пусть временная судьба этих вещей Вас не смущает, – писал он Мандельштаму. – Тем поразительнее будет скорое их торжество». (Для торжества понадобилась особая скорость – полвека.)

Когда закончился срок ссылки, Мандельштам навестил Пастернака в Переделкине. (Получается, что перед смертью его навестили и Цветаева, и Мандельштам.) В мае 1938 года Мандельштам будет арестован в последний раз, впереди – лагерь и смерть.

Официальные сообщения о разоблачениях и казнях «врагов народа» следовали в газетах одно за другим. В «Литературной газете» появлялись карикатуры, Пастернака изображали плывущим на утлой лодчонке вдали от мощного корабля советской литературы.

31 декабря 1937 года в «Литературной газете» был опубликован отрывок из нового романа, пока не имевшего названия.

А 1 января 1938 года газета «Вечерняя Москва» сообщила, что первым москвичом, родившимся в этом году, стал сын гражданки Пастернак.

Борис Леонидович сообщил о семейном событии друзьям в Грузию:

«Я хотел назвать его Павлом (эта жизнь не идет у меня из головы и сердца, надо ли мне Вас в этом уверять), но Зина даже заплакала, так ее испугало это сближение с образом горя и горечи и загадочного исхода, и, отступив к ближайшему по близости, я назвал его в честь моего отца Леонидом».

А отцу он тоже напишет о рождении сына – как о рождестве. Ведь и он сам тоже рожден зимою!

«По естественнейшим законам у мужчины и женщины (немного, правда, поздно) родился мальчик морозной новогодней ночью, славный, спокойный, как и самый факт его явленья, не столько в семье, сколько в природе, ночной, почти не городской, снежной».

И еще пошутит в письме к сестре: мальчик свалился в бокал с шампанским!

Переделкино

Увидев весною 40-го года на улицах парочки военных с девицами, Пастернак сказал: «Хочется достать часы и посмотреть – сколько еще осталось жить». Его преследовало ощущение завершения жизни. Не только трагическое, но «освобождающее и здоровое, радостное и в том случае, если времени осталось мало».

Примерно дважды в месяц он выбирался из Переделкина в город. В квартиру на Лаврушинский пришла Марина Цветаева, вернувшаяся из эмиграции. Он обратился со странным письмом к Павленко: «Дорогой Петя! Я знаю, о чем тебе написала Цветаева. Я просил ее этого не делать, ввиду бесцельности…»

Сергея Эфрона и дочь Ариадну арестовали, собственная судьба Цветаевой висела на волоске. Пастернак понимал, что Эфрона «подобрали» и использовали как веревочку, по принципу – в дороге и веревочка пригодится. Сейчас дорога кончилась: «Поэтому не только веревочку, могут бросить и карету и даже ямщика изрубить на солонину». Он считал, что, в сущности, и Цветаева, «как и я», одинока и никому здесь не нужна.

Приезжала в Москву Ахматова, читала «Реквием». Пастернак сказал: «Теперь и умереть не страшно…».

Он переводил Шекспира.

«В период фальшивой риторической пышности очень велика потребность в прямом независимом слове», – писал Пастернак отцу, сдав в театр переработанный перевод. Работа над «Гамлетом» была счастьем и спасением – в окружении смертей со всех сторон. Он писал Ахматовой о «снова надвинувшемся мраке, тень которого с дрожью чувствую ежедневно и на себе» (1 ноября 1940 г.). Перевод «Гамлета» готовился для театра Мейерхольда. «Потом с ним случилось несчастье, а его жену зарезали», – почти с шекспировским ужасом напишет Пастернак сестре.

И все-таки… Все-таки Пастернак если и приходит в отчаяние, то сопротивляется ему и держит себя в руках. Спасение – в небольшой, но все-таки отдаленности от столицы с ее казнями и кознями, преследованиями и интригами, убийствами и доносами. В умении жить реальными радостями жизни – и отдалить себя от чумы. Эзоповым языком в письмах Ольге Фрейденберг он объясняет свое беспокойство: «Я знаю, что у вас грабежи и потемки, и беспокоюсь за вас». И в то же время он не разучился (и никогда не разучится) ощущать запах, цвет, вкус жизни:

«Мы с Зиной (инициатива ее) развели большущий огород, так что я осенью боялся, что у меня с нею не хватит сил собрать все и сохранить. Я с Леничкой зимую на даче, а Зина разрывается между нами и мальчиками, которые учатся в городе. Какая непередаваемая красота жизнь зимой в лесу, в мороз, когда есть дрова. Глаза разбегаются, это совершенное ослепленье. Сказочность этого не в одном созерцании, а в мельчайших особенностях трудного, настороженного обихода. Час упустишь, и дом охолодает так, что потом никакими топками не нагонишь. Зазеваешься, и в погребе начнет мерзнуть картошка или заплесневеют огурцы. И все это дышит и пахнет, все живо и может умереть. У нас полподвала своего картофеля, две бочки шинкованной капусты, две бочки огурцов. А поездки в город, с пробуждением в шестом часу утра и утренней прогулкой за три километра темным, ночным еще полем и лесом, и линия зимнего полотна, идеальная и строгая, как смерть, и пламя утреннего поезда, к которому ты опоздал и который тебя обгоняет у выхода с лесной опушки к переезду! Ах, как вкусно еще живется, особенно в периоды трудности и безденежья (странным образом постигшего нас в последние месяцы), как еще рано сдаваться, как хочется жить»

(О. М. Фрейденберг, 15 ноября 1940 г., Переделкино).

Пастернак подставлял лестницу, рубил нижние, засохшие ветки с елей, ветки падали, лицо его было припорошено хвоинками, сором от веток. На даче он тоже был не совсем один – рядом жили те, кто еще только ждал «гостей дорогих».

«Я не хочу лезть в драку, я хочу писать стихи», – пожаловался он еще в 1937 году соседу, драматургу Афиногенову. По вечерам читал Афиногеновым отрывки прозы, они хвалили.

А для себя Пастернак читал историю средневековой Англии – кроме прочего, это необходимо было для работы над «Гамлетом». Забывал про все и читал с упоением. Чего он не читал, так это газет. Он наполнял свою жизнь совсем другим: «И будь он во дворце или на нарах камеры – все равно он будет занят…», – вспоминал Афиногенов. Соседи по Переделкину в ожидании ареста смотрели на свое жилище как на временное, а Пастернак огородничал с наслаждением.