Борис Пастернак. Времена жизни - Наталья Иванова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Не расстреливал несчастных по темницам…» Нет, это написал не он. Это Есенин.
И всю ночь напролет жду гостей дорогих,
Шевеля кандалами цепочек дверных, —
это тоже не он. Это Мандельштам.
Первой откликнулась на подпись Пастернака Цветаева – и написала подруге в Прагу: «Разве можно после такой элегии ставить свое имя под прошением о смертной казни?»
Элегия – Рильке.
Письмо Рильке лежало у Пастернака под подушкой.
А резолюция с требованием расстрела?
Через три дня был обнародован смертный приговор подсудимым. А на следующий день состоялась смертная казнь.
Против Пастернака появлялись новые и новые публикации. Нападкам подвергалась не только узость его позиции – под сомнение теперь ставилось само качество поэзии, пресловутое «мастерство». Так что поношения на «пушкинском» пленуме не удивили Пастернака. Тем более что это была явная расплата за все: за похвалы Бухарина на писательском съезде, за Париж, за международную известность, за родных, обитавших за рубежом.
И особенно подозрительным было желание на равных беседовать с вождем. Он, видите ли, верит в «знанье друг о друге». Стихи о Сталине, напечатанные в «Известиях», на самом деле не ублаготворили вождя, а привели его в ярость. (Как отнюдь не ублаготворила его пьеса М. Булгакова «Батум»): поэт отстаивает право на «строптивый норов», на разговор «равных двух начал». Уничтожать его не надо – его надо унизить.
Осенью 36-го Пастернак отказался подписать протест против книги Андре Жида «Возвращение из СССР», сославшись на то, что не читал. Другие тоже не читали, но подписали.
Однако Пастернаку все-таки пришлось «отмежеваться» – в отдельном выступлении, на IV пленуме правления СП СССР, членом которого он являлся. «Отмежевался» – со смехом (2 раза!) товарищей, шутя и подыгрывая своим товарищам:
...«…когда появилась книга Андре Жида, меня кто-то спросил – каково мое отношение. Должен сказать, что я этой книги не читал и ее не знаю. Когда я прочел об этом в „Правде“, у меня было омерзение, не только то общее, которое вы испытывали, но кроме того житейское, свое собственное омерзение. Я подумал: он со мной говорил, и говорил не просто, он как-то меня мерил – достаточно я кукла или нет, и, по-видимому, он меня счел за куклу. И вот когда меня спросил человек относительно Андре Жида и моего отношения к тому, что он написал, я просто послал его к черту, я сказал – оставьте меня в покое. (…)
Что вам сказать о моем отношении? Это все ужасно. Я не знаю, зачем Андре Жиду было нужно каждому из нас смотреть в горло, щупать печенку и т. д. Я этого не понимаю. Он не только оклеветал нас, но он усложнил наши товарищеские отношения. Иногда просто человек скажет – я отмежевываюсь. Я не говорю этого слова, потому что не думаю, чтобы моя межа была настолько велика, чтобы отмежевывание мое могло вас интересовать. Но все-таки я отмежевываюсь. (Смех.)»
Причем здесь сам Борис Пастернак употребит формулу: книги не читал, но скажу…
Логика Сталина всегда была железной. И он всегда воплощал свою логику на практике. Вовсе не обязательно своими руками: есть подручные партии – так, кажется, себя именуют действительно советские писатели.
А эта подозрительная дружба с грузинскими писателями… Он думает, что если они грузины, то у товарища Сталина сердце растает? С этими грузинскими писателями тоже надо разобраться. Тем более что он, Сталин, – в общем-то русский человек. В «Правде» напечатана статья «Великий русский народ»: неужели вождь этого народа будет цепляться за свое грузинское происхождение? Может ли вождь русского народа не быть русским?
Не спасут Пастернака от жестокой критики и новые стихи о Грузии. Он написал в них о народе:
Он, как свое изделье,
Кладет под долото
Твои мечты и цели.
Значит, народ уничтожает поэта? Пастернак уже, правда, спешно сообщает в газету, что его неправильно поняли, оправдывается. Вот эти строки, в их взаимосвязи с предшествующим:
Народ, как дом без кром,
И мы не замечаем,
Что этот свод шатром,
Как воздух, нескончаем.
Он – чащи глубина,
Где кем-то в детстве раннем
Давались имена
Событьям и созданьям.
Ты без него ничто,
Он, как свое изделье,
Кладет под долото
Твои мечты и цели.
Во второй строфе говорится о языке, в третьей, вызвавшей нареканья, о том, что индивидуальность без народа призрачна, что в любом ее проявлении авторство и заслуга движущей первопричины восходят к нему – народу. Народ – мастер (плотник или токарь), а ты, художник, – материал.
...«Такова моя истинная мысль, и как бы ее дальнейшая судьба ни сложилась, я в ней не вижу ничего, с идеей народа несовместимого. Происшедшее недоразумение объясняю себе одной только слабостью и неудачностью этого места, равно как и вообще этих моих стихов».
Сталину как-то подсунули почитать книжку Пастернака. Он ее вернул с раздражением. Не мы виноваты, не народ – сам виноват. И – ответит за свою вину перед оскорбленным им советским народом. «На такую чепуху жаль времени!» Пастернак не оправдал его ожиданий. Если сдается, если извиняется – не уничтожим. Но – и не забудем. Будем тщательно следить за всеми его поступками и высказываниями. Или – отказом от высказываний. Неприходами на важнейшие собрания. Уклонением от голосования. Скрупулезнейшим образом следить. Он опять не хочет ставить свою подпись – под новым требованием расстрелов группе наймитов-троцкистов? Надо заставить. И – заставили. Пастернак отправил отдельное письмо с просьбой присоединить его имя к «подписям товарищей».
...«Прошу присоединить мою подпись к подписям товарищей под резолюцией президиума Союза советских писателей от 25 января 1937 года. Я отсутствовал по болезни, к словам же резолюции нечего прибавить.
Родина – старинное, детское, вечное слово, и родина в новом значении, родина новой мысли, нового слова поднимаются в душе и в ней сливаются, как сольются они в истории, и все становится ясно, и ни о чем не хочется распространяться, но тем горячее и трудолюбивее работать над выраженьем правды, открытой и ненапыщенной, как раз в этом качестве недоступной подделке маскирующейся братоубийственной лжи».
Присоединили и это витиеватое словоизъявление.
Пастернак почти физически ощущал тяжелое давление, дыхание государства над своей головой. Он ощущал в себе обязательства по отношению к нему, вплоть до материальных: должником – за дачу, за поездки и льготы, за почти родительскую опеку. Вот в этом он настоящим родителям и исповедовался:
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});