Повесть о Гэндзи (Гэндзи-моногатари). Книга 4. - Мурасаки Сикибу

— Не могу не выразить вам своего восхищения, — сказала она. — За эти годы вы достигли значительных успехов. Но, может быть, я просто давно уже не слышала ничего, кроме пения горного ветра… Боюсь, что моя игра покажется вам слишком неумелой…

В последнее время китайское кото утратило былое значение, и мало кто играет на нем, хотя нельзя не отдать справедливой дани своеобразному очарованию этого инструмента. «Голос сосны сплетается с цитрой ночной…»[78] Китайскому кото вторила флейта, которой светлые звуки, казалось, сообщали особую чистоту лунному свету. Старая монахиня была в таком восторге, что забыла о сне и бодрствовала до самого рассвета.

— Когда-то я и сама играла на восточном кото, и, говорят, недурно, — сказала она. — Но, по-видимому, теперь играют по-другому, во всяком случае, мой сын Содзу однажды отозвался о моей игре довольно пренебрежительно, заявив, что я оскорбляю его слух и что лучше бы я не тратила попусту время, которое можно посвятить молитвам. С тех пор я ни разу не прикасалась к струнам, хотя у меня есть прекрасное кото.

Ей явно хотелось поразить их своим мастерством, и Тюдзё, улыбнувшись, сказал:

— О, я никак не могу согласиться с господином Содзу. Более того, меня удивляют его слова. Ведь в Земле Вечного Блаженства бодхисаттвы очень часто услаждают свой слух музыкой, а небожители танцуют. И никто не считает подобное времяпрепровождение недостойным, напротив. Ну подумайте сами, какой грех в музыке и как может она мешать молитвам? Прошу вас, сыграйте, вы доставите мне большую радость.

Немудрено вообразить, как довольна была старая монахиня.

— Эй, Тономори, — еле сдерживая кашель, приказала она, — подай-ка восточное кото.

Остальные монахини смотрели на свою госпожу с ужасом, но из жалости к ней молчали. Уж если она затаила в душе обиду на своего почтенного сына…

Принесли кото, и старая монахиня, даже не потрудившись прислушаться к тому, что играет Тюдзё, резко ударила ногтями по струнам и заиграла первое, что пришло ей на ум, — какую-то старинную восточную мелодию. Все замерли в недоумении, она же, приняв замешательство за восхищение, еще более воодушевилась и, быстро дергая струны, принялась напевать дрожащим голосом что-то вроде:

— Такэо-ти-тири-тири-тиритана…[79]

— Ах, как прекрасно, теперь такого пения нигде не услышишь, — стал расхваливать ее Тюдзё, поскольку же старуха была глуховата, сидевшим рядом с ней прислужницам пришлось прокричать ей слова Тюдзё прямо в ухо.

— Современные молодые люди не имеют вкуса к музыке, — отвечала она самодовольно ухмыляясь. — Взять, к примеру, эту особу, которая недавно появилась в нашем доме. Она весьма хороша собой, но целыми днями только печалится. Ни слова от нее не услышишь. А уж к изящным развлечениям у нее, видно, и вовсе нет склонности.

Ее дочь и другие монахини совсем растерялись, а Тюдзё, потеряв всякий интерес к происходящему, поспешно откланялся.

Ветер долго еще доносил до обитательниц Оно чистые звуки его флейты. До самого рассвета монахини не смыкали глаз, а утром явился гонец с письмом:

«Вчера чувства мои пришли в такое смятение, что я принужден был уехать. Надеюсь, Вы простите меня…

Забыть не могу,Как когда-то звенели струны.Плачу навзрыд,Слыша бесстрастно-холодныеТрели бамбуковой флейты.

Может быть, Вам все-таки удастся пробудить жалость в сердце молодой госпожи? Поверьте, я никогда не осмелился бы докучать Вам своими посланиями, если бы не мучительная тоска…»

Монахине стало так грустно, что она не сумела сдержать слез. А вот какой она написала ответ:

«Голос флейтыДавно умолкшие струныВ сердце задел.Не успел он смолкнуть, как сноваПромокли мои рукава…

Молодая госпожа обладает до странности прихотливым нравом, а ее нечувствительность… Впрочем, наверное, Вы и сами догадались, довольно было непрошеных признаний моей престарелой матушки…»

Вряд ли это письмо показалось Тюдзё достойным внимания. Скорее всего он отложил его, едва дочитав до конца.

«Словно ветер, не оставляющий в покое листья мисканта… — недовольно думала молодая госпожа. — Как же упрямы мужчины!» И мысли ее невольно устремлялись к прошлому. «Увы, я знаю только одно средство оградить себя от новых домогательств. И я постараюсь прибегнуть к нему как можно быстрее…» Одушевленная этой мыслью, она все сердечные попечения свои сосредоточила на сутрах и молитвах. Что было делать монахине? Постепенно она пришла к заключению, что новая обитательница их дома от природы лишена каких бы то ни было дарований и, несмотря на молодые годы, обладает угрюмым, неуживчивым нравом. Но женщина была так красива, что окружающие охотно прощали все ее недостатки. Стоило ей улыбнуться, и монахини не помнили себя от восторга.

На Девятую луну младшая монахиня снова отправилась в Хацусэ. Ей хотелось отблагодарить Каннон за чудесное утешение, которое было ниспослано ей после стольких лет тоски и одиночества.

— Поедемте со мной, — уговаривала она молодую госпожу. — Об этом никто не узнает. Разумеется, тамошние храмы мало чем отличаются от других, но Каннон из Хацусэ более снисходительна к молящимся и чаще исполняет их просьбы. Тому есть немало чудесных примеров.

«Когда-то и мать и кормилица точно так же принуждали меня ездить в Хацусэ, но это не принесло мне счастья, — подумала женщина. — Мне не удалось даже уйти из мира, а в этой жизни я не видела ничего, кроме горя и бед». К тому же ей было страшно пускаться в столь долгое путешествие с этой чужой женщиной. Однако она не стала возражать, а только пожаловалась:

— Мне что-то нездоровится последнее время, не знаю, достанет ли у меня сил…

«Должно быть, она боится, бедняжка, ведь именно там…» — подумала монахиня и не стала настаивать.

Безотрадные годыТекут чередою унылой.У Старой рекиТеперь и искать не стоитКриптомерию в два ствола (200).

Эту песню молодая госпожа написала однажды, упражняясь в каллиграфии, и, обнаружив ее, монахиня сказала шутя:

— Наверное, есть два человека, которых вам хотелось бы увидеть? Слова ее попали в цель, и на щеках женщины вспыхнул жаркий румянец, сделавший ее еще прелестнее.

— Не знаю, кудаТянутся корни дереваУ Старой реки.В криптомерии этой вижуТу, что из мира ушла, —

быстро ответила монахиня. Впрочем, ничего примечательного в ее песне не было.

Она намеревалась идти в Хацусэ одна, но все прислужницы захотели непременно ей сопутствовать. Обеспокоенная тем, что после ее отъезда дом совсем опустеет, монахиня оставила с девушкой трех прислужниц: весьма смышленую монахиню по прозванию Сёсё, женщину постарше по прозванию Саэмон и девочку-служанку.

Проводив паломниц задумчивым взглядом, молодая госпожа снова и снова сетовала на судьбу, но, увы… Теперь, когда рядом с ней не осталось ни одного человека, на которого можно было положиться, ей стало еще тоскливее.

Однажды, когда она сидела, погруженная в мрачные мысли, принесли письмо от Тюдзё.

— Соблаговолите прочесть, — просила Сёсё, но женщина даже не повернулась. Все в этом опустевшем доме располагало к унынию, и она коротала долгие, томительные дни, размышляя о прошедшем и о грядущем.

— Ах, это невыносимо! — говорила Сёсё, глядя на ее грустное лицо. — Может быть, вы согласитесь хотя бы сыграть в «го»?

— Я так дурно играю, — стала отказываться госпожа, но в конце концов согласилась, и Сёсё послала за доской. Уверенная в себе, она предложила госпоже начинать первой, но, к ее величайшему удивлению, та играла настолько лучше, что для следующей партии им пришлось поменяться местами.

— Вот бы госпожа монахиня посмотрела на вас! — радовалась Сёсё. — Когда-то она очень хорошо играла в «го». Господин Содзу тоже любил эту игру и гордился своим мастерством, да так, что едва не возомнил себя Величайшим игроком. Право, трудно поверить… Однажды он предложил сестре сыграть с ним, заявив: «Хвалиться не стану, но тебе меня никогда не обыграть». Кончилось же тем, что он проиграл ей две игры подряд. И вот что я вам скажу: вы играете куда лучше его. Чудеса, да и только!

«Что я наделала!» — ужаснулась женщина, испуганная столь явным пристрастием этой немолодой, начинающей уже лысеть особы к игре в «го». Сказавшись больной, она легла.

— Вы не должны пренебрегать ничем, что могло бы отвлечь вас от мрачных мыслей, — поучала ее Сёсё. — Нехорошо, когда такая молодая, красивая женщина все время грустит. Ну словно драгоценный камень с изъяном.

Унылые стоны ночного ветра пробуждали в душе смутные воспоминания.

Ветер осеннийНе задел никаких тайных струнВ сердце моем.Но тоска все сильней, и росаНа мои рукава ложится…

Когда на небо выплыла прекрасная светлая луна, появился Тюдзё, от которого днем было получено письмо соответствующего содержания. «Ах, как некстати», — посетовала госпожа, поспешно скрываясь в глубине покоев.