Повесть о Гэндзи (Гэндзи-моногатари). Книга 4. - Мурасаки Сикибу

Это был Тюдзё, так и не сумевший примириться с поражением. «Как ни тщетно теперь жаловаться, все же…» — подумав, он отправился в Оно. Приехав же, забыл обо всем на свете, очарованный осенней листвой, сверкающей невиданным разнообразием красок. «Можно ли ожидать, — подумал он, — чтобы женщина, в таком месте живущая, отличалась веселым, беззаботным нравом?»

— В последние дни я был свободен от своих обязанностей, — сказал Тюдзё, любуясь прекрасным видом, — и, не зная, чем занять себя, решил посмотреть на горы в осеннем убранстве. Эти деревья так хороши, что хочется, как бывало, устроиться под ними на ночлег.

Монахиня, по обыкновению своему заплакав, ответила:

— Неистовый ветер,Налетев, пронесся по склонам.Теперь у подножьяНигде не отыщешь тени,В которой смог бы укрыться…

На это Тюдзё:

— Знаю, никтоТеперь не ждет меня здесь,В этом горном жилище,Но, увидев деревья в саду,Не сумел я проехать мимо…

Бессмысленно было снова заводить разговор о женщине, и тем не менее Тюдзё не смог устоять перед искушением.

— Позвольте же мне хоть издалека посмотреть на нее в новом обличье, — просил он Сёсё. — Вы же обещали.

Сёсё прошла во внутренние покои и, увидев свою госпожу, невольно подумала, что такую красавицу и в самом деле обидно держать взаперти. На женщине было неяркое красновато-желтое нижнее платье и светло-серое верхнее. Пышные волосы веером рассыпались по плечам, а лицо поражало редким изяществом черт и такой яркостью красок, словно было только что набелено и нарумянено. Судя по всему, она прилежно молилась. Перед ней лежал развернутый свиток с текстом сутры, а рядом, на планке занавеса, висели четки. Невольно хотелось взять кисть и запечатлеть эту склоненную фигуру на бумаге, так она была хороша. Всякий раз, когда Сёсё глядела на госпожу, на глазах у нее навертывались слезы и рыдания невольно подступали к горлу. Что же должен испытывать мужчина, которого сердце давно стремится к ней?.. Рассудив, что лучшего случая не дождешься, Сёсё указала на небольшую щель в перегородке возле замка и предусмотрительно отодвинула занавес, который мог бы ему помешать.

Думал ли Тюдзё, что женщина окажется столь прекрасной? Казалось, она соединяла в себе все мыслимые совершенства. Право, можно ли было допускать… Ему стало так грустно, так досадно, как если бы он сам был виноват в том, что она переменила обличье.

Испугавшись, что не сумеет сдержать нахлынувших чувств и тем самым невольно обнаружит себя, Тюдзё поспешно отошел. «Возможно ли, чтобы человек, потерявший столь прелестную возлюбленную, не стал бы ее искать? — недоумевал он. — К тому же я не слышал, чтобы чья-нибудь дочь пропала или приняла постриг… Даже монашеское платье не умаляет ее красоты…»

Да, она была прекраснее всех женщин, которых Тюдзё встречал прежде. Одна мысль о ней заставляла трепетать его сердце. «Быть может, хотя бы тайно?..» — подумал он и снова обратился к монахине:

— Я допускаю, что раньше у молодой госпожи были причины сторониться меня, но теперь, когда она приняла постриг… Почему бы нам не побеседовать как-нибудь при случае? Надеюсь, вы не откажетесь замолвить за меня словечко? До сих пор я приезжал сюда, влекомый воспоминаниями, но, если вам удастся склонить ее к согласию, у меня будет еще одна причина навещать вас.

— О, я понимаю, сколь чисты ваши намерения, и искренне признательна вам за то, что вы и теперь принимаете в ней такое участие, — плача, отвечала монахиня. — Вы и вообразить не можете, как тревожит меня мысль о ее будущем. Ведь придет время, когда меня уже не будет рядом…

«Но кто же эта женщина? — спрашивал себя Тюдзё. — Судя по всему, они все-таки связаны родственными узами».

— Я не стану уверять вас, что сумею обеспечить ей беспечальное будущее, — сказал Тюдзё, — ибо человеку не дано знать, что у него впереди, но, коль скоро я обещал, я не изменю своему слову. Но убеждены ли вы, что ее никто не разыскивает? По-моему, именно некоторая недоговоренность в этом отношении и препятствует нашему сближению, хотя, впрочем, для меня это не имеет особого значения.

— Возможно, ее и разыскивал бы кто-нибудь, останься она в обычном для женщины этого мира обличье. Но она сама порвала все связи с миром и не помышляет ни о чем, кроме молитв.

Тогда Тюдзё отправил женщине такое послание:

«Знаю: от мираОтреклась ты, познав тщетуМирских упований.Но горько на сердце — не я лиБыл тому невольной причиной?..»

На словах же он передал ей обычные уверения в неизменной преданности:

«Я почел бы за особенное счастье, если бы вы согласились видеть во мне брата. Каким утешением была бы для меня возможность хоть иногда беседовать с вами!..»

«Я верю в искренность ваших чувств, но, увы, я слишком ничтожна, чтобы постичь смысл ваших речей», — ответила женщина, сделав вид, будто не поняла содержащегося в письме намека.

На своем коротком веку ей довелось изведать столько невзгод, что жизнь сделалась для нее тягостным бременем, и единственное, о чем она мечтала, — уподобившись засохшему дереву, тихо и незаметно влачить свои дни в этой горной глуши. Теперь, когда ее давнишнее желание было наконец удовлетворено, она заметно повеселела, посветлела лицом, часто шутила с монахиней и играла с ней в «го». Разумеется, большую часть времени она отдавала молитвам и усердно изучала разные сутры, начиная с сутры Цветка закона. Скоро выпал снег, люди перестали приходить в Оно — как всегда бывает зимою — и потянулись унылые, однообразные дни (512).

Прошло еще немного времени, и год снова сменился новым. Однако здесь, в Оно, ничто не напоминало о весне. Скованная льдом река по-прежнему была безмолвна, и вид ее располагал к унынию. Мысли женщины все чаще устремлялись в прошлое, и хотя ей казалось, что она сумела окончательно изгнать из памяти образ человека, который сказал когда-то: «Но блуждала, тоскуя, душа…»

«Печально смотрюНа снег, сокрывший от взораГоры и долы,А сердце стремится невольноК ушедшим в прошлое дням», —

как-то написала она, по обыкновению своему в промежутках между службами упражняясь в каллиграфии. «Целый год прошел с того дня, как я умерла для всех, — думала она, вспоминая прошлое. — Помнит ли меня кто-нибудь?»

Однажды им принесли первую зелень в грубой, некрасивой корзинке, и монахиня сказала:

— У горных вершинПо проталинам собираютПервую зелень.На нее гляжу, уповаяНа будущий твой расцвет.

— По окрестным лугам,Пробираясь в снегу глубоком,Первую зеленьЯ хотела бы для тебяСобирать еще долгие годы, —

ответила женщина, и монахиня была растрогана до слез: «Неужели она действительно так думает?»

— О, если бы я могла видеть вас в другом, более сообразном вашим летам обличье… — вздохнула она.

Недалеко от стрехи росла красная слива, такая же яркая и благоуханная, как в те давние дни. «Такая ль весна…» (440) — невольно подумалось женщине, и она почувствовала, что эта слива дороже ей всех остальных цветов. И не потому ли, что напомнила ей того, чьим ароматом она так и не сумела сполна насладиться? (511).

В последнюю ночную стражу женщина поднесла Будде священную воду. Призвав послушниц помоложе, она поручила им нарвать цветов, но, словно обидевшись, лепестки внезапно осыпались, благоухая сильнее прежнего.

Нет здесь того,Кто когда-то задел рукавомЭти цветы.Отчего же такой знакомыйИсточают они аромат?..

Внук старой монахини, правитель Кии, совсем недавно вернулся в столицу. Это был красивый мужчина лет тридцати, весьма уверенный в себе.

— Что нового произошло у вас за эти годы? — спросил правитель Кии, приехав навестить старую монахиню, а поскольку та, пребывая в старческой расслабленности, и ответить толком не умела, он почти сразу же перешел в покои младшей монахини:

— Увы, ваша бедная матушка совсем состарилась, — сказал он. — К сожалению, все это время я был далеко и не имел возможности заботиться о ней, а ведь после того, как ушли из мира мои родители, у меня не осталось никого ближе ее. А что супруга правителя Хитати, наведывалась ли она к вам?

Судя по всему, речь шла о его младшей сестре.

— Когда б вы знали, сколько печалей пришлось нам изведать за эти годы! — ответила монахиня. — А госпожа Хитати давно уже не давала о себе знать. Боюсь, что матушка так и не дождется ее.

Услыхав знакомое имя, женщина насторожилась.

— Я довольно давно приехал в столицу, — продолжал правитель Кии, — но, обремененный многочисленными придворными обязанностями, до сих пор не сумел выбраться к вам. Вот и вчера совсем уже было собрался, но неожиданно пришлось сопровождать господина Дайсё в Удзи. Мы пробыли весь день в доме покойного Восьмого принца. Когда-то господин Дайсё посещал его дочь, но в позапрошлом году ее не стало. Потом он тайно поселил в Удзи младшую сестру покойной, но и она скончалась прошлой весной. Собственно, он поехал туда затем, чтобы отдать распоряжение о поминальных молебнах. Провести все положенные службы господин поручил монаху Рисси из близлежащего храма. А вашему покорному слуге доверили подготовить один женский наряд. Надеюсь, вы мне в этом поможете? Я велю, чтобы ткачи выткали необходимые ткани и доставили сюда.