Станислав Ростоцкий. Счастье – это когда тебя понимают - Марианна Альбертовна Ростоцкая

О ЖЕСТОКОСТИ В КИНО

Диалог С. Ростоцкого с читателями «Литературной газеты» «Что же делать с Бимом?»[122]

Можно было бы, наверное, просто разделить письма на 2 группы, объединив в одной выступления, находящие в фильме определенную жестокость, во второй – мнение тех, кто согласен с авторами картины (вторых гораздо больше). Однако все гораздо сложнее и интереснее: в письмах не просто голоса «за» или «против». Вопрос «Как быть с Бимом?» привел к размышлениям о жизни и выводам, казалось бы, впрямую к фильму не относящимся. Это означает, что фильм из «просто зрелища» превратился для многих в явление, так или иначе соотнесенное с реальностью. Именно это побуждает читателей высказаться и – чаще всего – не просто излить душу, а что-то отстоять, защитить. Вот в чем, как оказалось, главное.

«В картине дается очень большая нагрузка на психику – и это в продолжение трех часов! Ждешь хотя бы в конце фильма аккорда положительных эмоций. Но не тут-то было! Финал заставляет откровенно рыдать не только детей, но и взрослых. Предлагаем последние кадры фильма диаметрально изменить. Пусть Бим живет и наслаждается миром!» (А. и В. Мороз, С. Исаева. Москва)

Так что делать с Бимом? Зрители признаются, что они сострадали, переживали историю Бима. В письмах нас упрекают в том, что мы посеяли в детях зерно неверия в добро и справедливость. Об этом – в письме, опубликованном в «ЛГ». Я вспоминаю обсуждение в кинотеатре Омска: на сцену поднялась женщина, она очень хвалила фильм, но закончила выступление неожиданной фразой: «Свою дочь на этот фильм я ни за что не поведу, потому что она испытает потрясение». Большинство в зале было явно против, считая, что таким образом была перечеркнута положительная оценка фильма. Я же внутренне улыбнулся – создателям фильма был выражен самый большой комплимент: если мы смогли фильмом потрясти, то достигли цели.

Потрясать человека – это и есть одна из задач искусства. Другое дело: какими средствами добиваться потрясения. Здесь можно пустить в ход приемы, искусству противопоказанные: показ насилия, крови, всяческое нагнетание ужасов. Но если нам это в вину не вменяется, то порицающее нас «потрясение» перерастает в похвалу. Конечно, в искусстве важны не только средства, но и мировоззренческая, идейная направленность фильма. Что после фильма человеку хочется сделать, как жить, куда его «поворачивает» фильм.

На вопрос «Убивать или не убивать Бима?» я мог бы ответить очень просто: оставить Бима в живых я не имел права, потому что есть произведение литературы, книга дорогого для меня человека и неслучайного автора. Изменить финал в угоду душевному успокоению некоторой части аудитории? Представляю, какое количество упреков навлек бы я на себя, если бы закончил историю счастливым концом. Но дело, конечно, не столько в этом, сколько в нашем убеждении. Я понимаю движение душ и тревогу тех, кто хотел бы, чтобы история Бима завершалась благополучно. Но к чему бы это привело: попереживали, поплакали, в конце – обрадовались и, смахнув набежавшую слезу, вышли из зала, как и вошли в него, ничего не унося в душе. Действие искусства не должно прекращаться в момент появления титра «Конец фильма». И чтобы состоялось сопереживание, мы не могли уйти в спасательно-благополучный финал, как этого хотят некоторые из тех, кто согласен с Г. Устьиным.

«Эмоциональная нагрузка для детей слишком велика. Моя 7-летняя дочь, выйдя из кинотеатра, рыдала. Пришлось пойти на спасительную ложь…» (М. Решетникова, Ленинград)

Тот нехитрый ход использовали многие родители. Но стоило ли? Не слишком ли мы бережем детей, охраняем от волнений, не даем соприкоснуться с реальным горем? Конечно же, я противник таких «потрясений» в кинозале, которые приводили бы к психическим и моральным травмам. Но не думаю, что воздействие нашего фильма чревато такими последствиями. Боюсь другого. Дети, эмоции которых с таким тщанием охраняют родители, могут оказаться слепыми и глухими при встрече со злом, они не сумеют сочувствовать и горю. Стремление родителей построить вокруг детей некий барьер безопасности, и духовный в том числе, – одно из вреднейших явлений. Я не призываю создавать искусственные трудности, но считаю, что излишнее благодушие, душевное спокойствие обратно пропорционально духовности человека. Что с того, что человек «самоощущает себя» положительным членом общества – и только. Его духовный потенциал проявляется в активном противостоянии злу. Учить этому – функция искусства. И потому можно в искусстве говорить обо всем, на любом материале и рассказывать самые трагические истории – вопрос о том, что искусство рождает в зрителе. В ХХ веке, преуспевшем в истреблении людей, привести человека к пассивно-пессимистическому выводу труда не представляет. Гораздо сложнее другое: рассказывая о трагическом, пробудить в зрителе энергию борьбы. Поэтому меня очень огорчила в письме Г. Устьина фраза о том, что мы будто бы хотим внушить негативное отношение к жизни. Нет, любовь к жизни! Мы хотели вызвать у наших зрителей ощущение ценности каждого ее дня, каждого момента – прекрасного или трагичного. И детей не стоит выводить из кинотеатра – хотя бы потому, что они сами этого не хотят. Как написал один из зрителей, «жизнь начинается не после детства, а с детства».

Я знаю, что поколение, прошедшее войну, – очень доброе и невероятно жизнелюбивое (об этом же писал в «ЛГ» учитель Л. Серебров), несмотря на то что видело много жестокости и крови. Когда в далекие довоенные годы мы смотрели «Чапаева» – как мы хотели, чтобы он выплыл! Как мы ждали, что все-таки спасутся матросы из фильма «Мы из Кронштадта», – это эмоции моего поколения, которое вступило в войну. И все это отложилось на его характере, определило нравственные опоры. Ведь в кинофильме на нас оказывает влияние не только финал, а все течение картины, вся рассказанная в нем история, а духовный, внутренний вывод не всегда совпадает с тем, что изображено в финальных кадрах. И кроме всего прочего, наш фильм и не кончается гибелью Бима.

Корр.: Вот, в одном из писем после всех упреков в жестокости – неожиданный поворот! «Зачем вам понадобился эпизод в лесу? Жизнерадостный щенок, Бим-второй, не заменит и не сотрет из памяти Бима-первого и единственного, а фильм многое теряет, разрушается его смысл» (Н. Астапов, Калинин).

Конечно, можно было бы закончить фильм и гибелью Бима. Такой путь был возможен, но не подумал бы тогда зритель, что зло всемогуще? А это шло вразрез с нашими убеждениями. Эпизод в лесу сделан не для того, чтобы снизить значение смерти Бима. Оптимистическое звучание финального эпизода картины не вредит главной