Вечный зов. Том II - Анатолий Иванов

Иван ушёл в темноту, но тут же вернулся с фляжкой, протянул Ружейникову. Тот жадно начал пить, обливая распахнутую грудь, будто пил не из фляжки, а из котелка…

Высота 162,4, небольшая, изрытая снарядными воронками сопка, прикрывала Жерехово с северо-востока, перед ней кругом было лысое пространство, только справа от огневой позиции бывшей батареи Ружейникова, за протекающей метрах в семистах речушкой, начинался жиденький клинообразный перелесок, остриё которого подступало к самому берегу. Дальше, за речкой, клин расширялся, на правом его краю, если смотреть от батареи Ружейникова, и стояло это большое когда-то село, почти городок, сейчас начисто сожжённое и разрушенное. Обтекая на расстоянии высоту, речка выгибалась кренделем, ныряла в лес, подходила к самой окраине Жерехова, а потом устремлялась прочь, в топкие болота, поросшие густым осинником да ольховником. Болота эти тянулись на много километров и были уже в тылу немцев. Дальше, за болотами, начинались знаменитые Брянские леса…

Старший лейтенант Ружейников, в прошлом колхозник из подмосковного села, длинный, как журавль, стоял на коленях в отрытой в этом месте во весь рост траншее, положив локти на земляную бровку, глядел в стереотрубу. Гимнастёрка его, рваная, грязная и заскорузлая от высохшего пота, бугрилась на спине, потрескивала, как жесть, когда он шевелился. Поднявшееся над затянутым дымной мглой горизонтом солнце косо било с неба, освещало изуродованную взрывами огневую площадку с валявшимися на ней гильзами и пустыми снарядными ящиками. Посреди хаоса из земляных бугров, гильз и снарядных ящиков уныло и беспомощно стояло орудие со снятой панорамой, чёрным, обгоревшим от стрельбы стволом. Прицельное устройство держал в руках бывший командир самоходки Магомедов, обдувал от пыли и протирал грязной тряпкой. Потом завернул панораму в эту же тряпку и сунул в нишу, выбранную в стенке траншеи, отложив в угол несколько гранат лимонок, похожих на кедровые шишки, тяжко, без слов, вздохнул, стал копаться в разбитой снарядным осколком рации. Покопавшись, пнул её сердито и одновременно махнул безнадёжно рукой.

— Сосенки-ёлочки, — произнёс своё обычное Ружейников, не прекращая наблюдения. Эти слова выражали у него что угодно — гнев и восторг, удивление и заботу, одобрение или осуждение. Всё зависело от тона, каким эти слова произносились. Сейчас они означали, что командир батареи согласен со вздохом Магомедова и его жестом.

Согласен с ним был и Семён Савельев. Он, сильно поджав ноги в коленях, сидел в траншее, возле Ружейникова, на снарядном ящике, прислонясь к горячей земляной стенке спиной. Все они, находящиеся на высоте, обречены, это ясно. Но это не вызывало у Семёна ни страха, ни хотя бы лёгкого беспокойства. С каких-то пор он жил будто в другом измерении, в непонятном ему самому теперь мире, который вызывал лишь лёгкое любопытство. До этого шла жизнь, жестокая и беспощадная, полная огня и смерти, грохота гусеничных траков и бензиновой гари, а потом вдруг что-то в этом кровавом мироздании дрогнуло, раскололось, и произошло странное смещение. Объяснить Семён ничего не мог, но его изнурённому многодневной смертельной опасностью сознанию чудилась фантастическая картина: дымное небо, весь мир, всё это страшное бытие неожиданно дрогнуло, что-то сзади поплыло, настигая его, настигло и рассыпалось, заваливая его осколками. То ли это случилось в тот момент, когда они бросили пылающую самоходку и, попрыгав в задымлённый бурьян, побежали к холму? Или прошедшей ночью, когда на высоту, к самой траншее, опоясывающей огневые позиции бывшей батареи Ружейникова, неудержимо лезли немцы? И они вскарабкались бы на высоту, достигли бы траншеи, если бы кто-то не крикнул: «Сёмка-а! Гранаты!» Кто же это прокричал, кто скомандовал? Кажется, дядя Иван. Семён бросил гранату в кучу немцев, подбежавших совсем уже близко. Бросил, вжался в стенку траншеи, увидел, что то же самое делает дядя Иван, и подумал, что всё это уже бесполезно, сквозь стену земли и огня, поднятой взрывами, всё равно сейчас прорвутся немцы, вскарабкаются по-звериному на бруствер и сверху в упор пришьют к земле из автоматов и дядю Ивана, и его, и азербайджанца Магомедова. И никто никогда не узнает, как они погибли здесь, — ни мать, ни Наташка, ни Олька Королёва…

— Спишь, Семён? — послышался голос.

Семён открыл глаза, увидел стоящего в траншее дядю Ивана. В одной руке у него был котелок, в другой грязная и старая плащ-палатка.

— На, поешь.

— Не хочу.

— Сутки во рту крохи не держал.

— Не надо, — вяло отмахнулся Семён и медленно, с трудом разогнулся, встал на снарядный ящик, выглянул за бруствер.

Иван тотчас схватил Семёна за ремень и что есть силы рванул вниз. И вовремя — в ту же секунду щёлкнул внизу выстрел, пуля сорвала пыльную плёнку с гребня бруствера как раз над тем местом, где только что была голова Семёна, и, прошив пустой воздух, с визгом ввинтилась куда-то в небо.

— Совсем, что ли, ополоумел?!

Лицо Ивана было измученным, усохшим, землисто-серым. Семён поглядел в это лицо, потом на гребень бруствера, в котором пуля прочертила отчётливую канавку.

— Почему они нас?.. Ведь нас всего четверо.

— Они не знают, сколько нас тут. А если бы знали…

— Ну да, — кивнул Семён, всё думая о матери, о Наташе и об Ольке Королёвой. Он думал о них весь остаток ночи и всё утро, они все странным образом представлялись ему людьми малознакомыми, существующими где-то в другом далёком и нереальном мире. И неизвестно, непонятно было, зачем они там существуют, почему они встретились когда-то на его пути, особенно Наташка, девчонка с измученными глазами. Эта Наташка родила, кажется, от него дочь. Родит, может быть, и Олька Королёва, но какой в этом во всём смысл?

Временами сознание прояснялось, и тогда он, вспоминая недавние свои мысли, весь холодел: «Что за чертовщина, умом, что ли, действительно трогаюсь? Наташка жена ведь, и мать есть мать. Но как они там и что с ними? И как же у меня произошло это с Олькой?»

А потом снова всё смешалось, его охватило полное безразличие ко всему, что происходило когда-то и что происходит сейчас.

— Ну да, — повторил он, — они всё равно полезут рано или поздно.

— А покуда ляг, Семён. Я плащ-палатку вот принёс. Вот тут ляг, в воронке. Тут не печёт. Тебе отдохнуть надо.

— Надо, — согласился Семён. — Что-то у меня, дядя Иван, в голове…

— Отойдёт. После контузии бывает.

— Выберемся мы отсюда?

— А как же! Не в таких мы с тобой, Сёмка, переплётах бывали. Звезда наша удачливая. И теперь вывезет.

Говоря это, Иван расстилал плащ-палатку в глубокой яме. Крупнокалиберный снаряд когда-то угодил прямо в траншею, разворотил её почему-то не по окружности, а полукольцом к вершине холма. Бруствер траншеи сделался ещё выше, он-то и прикрывал единственное уцелевшее орудие из всей батареи, заметить его снизу было не легко.

— Правда? — с детской надеждой спросил Семён.

— Ясное дело. Давай ложись.

Семён покорно, с каким-то удовлетворённым, успокоенным выражением лица лёг. Прикрыл глаза, но тут же открыл их, поглядел на Ружейникова, который держал в руках принесённый Иваном котелок и ел кашу.

— А он говорит — сосенки-ёлочки…

— Мало ли чего! Я тоже так думал. Немца мы три раза отбили, отобьём ещё… А тут, гляди, наши двинутся. Фронт же весь в наступлении. Отбросят немцев! Это они случайно прорвались и отрезали нас.

Ружейников что-то хотел сказать. Иван, заметив это, сделал ему знак рукой. Тот лишь усмехнулся, молча протянул котелок Магомедову.

Семён лежал без движения и глядел в блёклое небо. Затем встрепенулся и сел, вынул из нагрудного кармана перемятый листок.

— Дядь Ваня… Я письмо Наташке написал. Тут об Ольке… и обо всём. Я не подлец всё же. Я не хочу её обманывать. Так случилось, но я… я не хотел Наташку тоже обижать. Хотя, наверно, ей это не понять. Но пусть знает, пусть знает… Ты ей пошли это письмо, если чего со мной. Обещаешь? А останусь жив, сам всё ей расскажу. Я её люблю, Наташку. Потому и расскажу всё…

— Ладно, давай, — помедлив, сказал Иван, взял листок, не читая спрятал тоже в нагрудный карман гимнастёрки, застегнул медную пуговицу. — А теперь спи. Как чего, я тебя разбужу.

Семён, отдав листок, какое-то время ещё глядел в небо. Потом медленно стал прикрывать веки. И едва прикрыл, задышал спокойно и ровно, провалился в сон, бездонный и глухой.

— Слава богу, — произнёс вполголоса Иван, поднялся с колен, подошёл к Магомедову. Тот протянул ему котелок с остатками каши. — Должон оклематься парень.

— Контузия-то тяжёлая вроде, — качнул головой Ружейников. — Но перепонки целые. Это хорошо, что ты его успокоил… Сколько у нас гранат-то, Магомедов?

— Сорок две штуки ещё. Мы с Савельевым ночью все немецкие автоматы собрали. Снарядов полно.