Азбука - Чеслав Милош

Мечты о славе заслуживали бы жалости и сочувствия как одно из человеческих безумств, если бы можно было смотреть на них свысока, исключая себя из числа простых смертных. Однако никто не свободен от этого недуга, что не мешает нам изумляться. Когда-то можно было выделиться разве что среди соседей по деревне или уезду. Не было газет, радио, телевидения, чтобы разнести весть о чьем-то превосходстве. Хотя временами слава силачей, чудаков или исключительной красоты девушек разносилась за пределы уезда — например, про обжору и оригинала Битовта слышала вся Литва. Немного менее знаменитым был другой шляхтич — Пашкевич, или Пошка, писавший по-литовски стихи и гордившийся дубом Баублисом[425], который рос в его имении. Зато дуб славен до сих пор — благодаря тому, что его увековечил Мицкевич в «Пане Тадеуше». Песня всегда закрепляла в памяти имена — даже царьков захудалых греческих государств, как в «Илиаде». Обычно это были герои войн, хотя, благодаря Гомеру, мы помним имена Елены или Кассандры.

Все полностью изменилось, с тех пор как отдельный человек стал частью многомиллионной массы себе подобных — анонимных, как и он сам. Он видит в газетах и на экранах телевизоров лица кинозвезд и спортсменов, а его собственная анонимность становится из-за этого еще более мучительной. Желание хоть как-то показать свое отдельное существование делается его истинной страстью и приобретает различные формы. «Это я!» — кричит он малотиражным сборником стихов или пишет роман, который должен принести ему популярность. Можно подозревать, что эксцентричные поступки, включая преступления, часто тоже объясняются желанием обратить на себя внимание.

Однако игра идет не столько между ним и толпой, сколько между ним и ближайшим окружением — семьей, одноклассниками, профессиональной группой, к которой он принадлежит. Тут я обращаюсь к собственному опыту — к школе в Вильно и к первым шагам в литературе. Говорят, что в школе я делал хорошие доклады, но я совсем ничего не помню, кроме того, что рано заинтересовался биологией. Я выиграл какой-то литературный конкурс, вроде бы на лучший сонет — опять-таки никаких воспоминаний. Затем университет, Секция оригинального творчества и «Жагары», где я пытался заслужить похвалу коллег — она была для меня важна, в то время как публикации скорее вызывали у меня досаду. Зачем мне какая-то широкая публика, если в стихах она ничего не понимает, — я хочу, чтобы мою ценность подтвердили те, кто разбирается. Нескольким своим коллегам я присвоил звание знатоков.

Жажда признания настолько элементарна, что можно изучать различные общества, узнавая, каким образом они обеспечивают удовлетворение этой потребности: орденами, титулами, пожалованием земли, деньгами? А разве акты безрассудной отваги солдат на войнах, которые эти общества ведут друг с другом, не совершаются, чтобы показать себя лучше или, по крайней мере, не хуже товарищей по взводу?

Важная особенность славы — ее иллюзорность. Зачем нужно громкое имя, если произносящие его не очень-то понимают, почему оно громкое? Впрочем, такова судьба большинства памятников в большом городе: они превращаются в знаки, из которых улетучилось содержание. Чем больше людей, тем больше специализируется слава: астрофизик знаменит среди астрофизиков, покоритель вершин — среди альпинистов, шахматист — среди шахматистов. Плюралистическая цивилизация способствует разделению на группки, кружки, ложи — читателей поэзии либо еще уже: любителей хайку или лимериков, фотографов или байдарочников. Наверное, Нобелевская премия дает определенную известность, однако не следует забывать, что людей, понимающих, почему она тебе досталась, очень немного — ведь процент тех, кто читает стихи, невысок, может быть, чуть выше или ниже, в зависимости от страны.

Коренная вильнянка Славинская была моей однокашницей по Университету Стефана Батория. Мы учились на разных факультетах (она изучала полонистику и романистику, я — право), но оба были членами Кружка полонистов и знаменитой Секции оригинального творчества (кажется, в других университетах в то время ничего подобного не было), благодаря чему стали любимцами руководителя кружка, профессора Манфреда Кридля. Тогда я еще не знал, что в будущем судьба Кридля переплетется с моей — да еще вдали от Вильно, в Америке. Сегодня я нахожу некоторые объективные основания для моего бегства с факультета полонистики после нескольких недель учебы: за исключением Кридля там не было интересных мне профессоров.

Мои отношения с Иреной были товарищескими, не более, и в Вильно мы никогда не вели глубоких разговоров. Многих других «ожешковских» девушек я знал лучше. Насколько я помню, Ирена окончила Государственную гимназию имени Ожешко.

Когда сегодня я думаю о молодой Славинской, она видится мне на фоне множества лиц наших однокурсников, которые подтверждают некую закономерность тех времен. Возможно, в других университетах студенты происходили в основном из чиновничьих семей, в Вильно же преобладали выходцы из поместий, усадеб и именьиц, в первом или втором поколении. Доля представителей прочих сословий была низкой, а крестьян — близкой к нулю. Это правило не распространялось на евреев, которые были родом из купеческих семей, порой очень бедных. Такая закономерность означала родню в деревне, что очень пригождалось во время войны. Наш товарищ по Секции оригинального творчества Теодор Буйницкий, который разозлил виленское общественное мнение, напечатав пропагандистские стишки в советской «Правде виленской», период немецкой оккупации провел в имении своих родственников недалеко от Шавлей[426]. Славинская тогда тоже жила у тетки в Жемайтии. Рассказ, который я услышал из ее уст уже после войны, дает представление о времени, застывшем в некоторых европейских провинциях. Молодая барышня из Вильно понравилась одному местному шляхтичу, и тот отправился свататься. Тетка, возмущенная тем, что он не знает своего места — ведь не пан, а всего лишь мелкопоместный дворянчик, — велела подать ему черную похлебку и положить в его телегу арбуз[427]. Стало быть, в Жемайтии, как ни в чем не бывало, продолжался семнадцатый век, несмотря на идущую рядом апокалиптическую войну.

У шляхтича был наметанный глаз: аспирантка из Вильно, светловолосая и хорошо сложенная, была сильной девушкой — в хозяйстве в самый раз. А вот ее спортивные увлечения были бы для него бесполезны: пользуясь близостью Вилии и окрестных озер, она много тренировалась и стала великолепной пловчихой, чего нельзя упустить в списке ее достоинств. Другие достоинства привели ее к профессорской тоге. Как литературовед она специализировалась в истории польской и французской драмы, а также в творчестве Норвида. Однако докторскую диссертацию «Трагедия в эпоху „Молодой Польши“» защитила лишь после войны, в 1948 году, в Торунском университете.