Прожившая дважды - Ольга Аросева

А. Толстой написал Сталину письмо о нашем бездействии за границей.

Я сегодня один. Жена заперлась в своей квартире, сказала, что хочет остаться без меня. А ведь мы стоим перед более важными трагедиями, чем семейные дела. Надо ли из-за них лишаться обоюдной возможности хоть беседовать друг с другом, тогда легче было бы перенести сознание надвигающейся трагической катастрофы.

Письмо Сталину 21.02.37 г.

«Дорогой Иосиф Виссарионович,

может быть, Вы найдете это мое письмо странным или неуместным, но я не могу не обратить к Вам эти строки в тот момент, когда все мы навсегда прощаемся с таким исключительным человеком-другом, как Григорий Константинович Орджоникидзе.

И не знаю, какой импульс меня толкает именно Вам, дорогой Иосиф Виссарионович, выразить то глубокое волнение, которое не дает покоя с 19.02, когда я узнал, что закрылись проникновенные глаза Орла нашей партии Сepгo.

Может быть, оттого я потрясен был этим и оттого Вам именно хочется сказать это, что только с Серго Орджоникидзе я беседовал два раза в переломные и кризисные моменты и встретил такое глубокое и, главное, теплое понимание с его стороны, какое присуще было только ему и остается присуще в громадной степени Вам, дорогой Иосиф Виссарионович.

Больна и остра утрата. Она во мне и обращает взоры к Вам. Для меня, для всех нас Серго был пример и удивление, а для Вас — боевой друг крепче брата.

Примите же, Иосиф Виссарионович, эти строки как звук сердца, как не слова, а спазм дыхания. Baш Александр Аросев».[243]

Болен. Кашель, насморк, простуда, поэтому сижу дома. Впрочем, утром был на пленуме правления писателей.

Сельвинский горячо говорил о том, что надо не ругать литераторов (его обругали в «Известиях» сегодня), а изучать и указывать недостатки. Он восклицал: «Теперь я весь окровавлен». И еще: «…Посмотрите, что делается с поэтами. Вы не знаете, как они живут. Если вы, товарищи, объясните мне, в чем моя ошибка…» Ему горячо аплодировали.

В кулуарах Пастернак, печальный и сильно мучимый, не знал, выступать ему или нет. Пильняк советовал выступать (с оправданиями). Его обругал Ставский за сочувствие правым (читай: книге А. Жида). Пильняк о себе не хотел выступать, ссылался на то, что все написано и Ставский говорит, что этого довольно.

В комнате у Ставского перед Вишневским стоял какой-то неизвестный мне молодой поэт и говорил: «Что у нас не дают писать лирикам, это я и перед расстрелом скажу». Повторял многократно.

Работал над статьей о Пушкине.

24.30. Усталость, заботы об отправке А. Н.Толстого в Лондон. Неприятности на этой почве. Почему я трачу силы на других? Вообще не своим творчеством живу. Словно пиявки сосут меня люди со всех сторон.

Умру и что останется детям, Кое-что скопленное и… больше ничего. А воспитание, открывающее перспективы? Им некогда заниматься.

Приготовить рассказ для «Труда» о февральской революции.

Боже мой, небо, небо! Какой сегодня занятой и какой бесплодный день.

Встал рано. На работу в ВОКС. Диктовал ответ на кляузное письмо Керженцева. Он действительно заплыл глупостью, как жиром, потому что возомнил себя руководителем всех искусств всех народов СССР. Юпитер о такой власти над человеческими формами творчества не помышлял.

В час дня — в «Савой». Обед с А. Н.Толстым. После обеда, в 15 часов, — в Союз писателей к Ставскому. Этот опухший неясный человек показал текст предложения, которое А. Толстой должен сделать Конгрессу мира. Текст смехотворен, бессмысленен. Это запись идиота, переживающего припадок тихого непонимания.

От Ставского — в ВОКС. Оттуда в 17.30 — на вокзал провожать А. Толстого. Едет в Лондон. Я ему провернул это дело быстро и даже устроил разрешение для его жены, несмотря на палки в колеса и даже угрозы, их высказывали мне Анчаров и Брегун из ЦК. Речь Толстой писал сам и давал мне корректировать. Ставский хотел прочесть, но не посмел сказать об этом. Значит, вся поездка Толстого шла помимо Ставского, помимо Союза писателей. «Резолюция», которой снабдил его Ставский, вызвала возмущение Толстого своей бессмыслицей.

С вокзала — на прием журналистов на Спиридоновке. Оттуда домой, где ждал меня страховой агент и доктор для дочери Оли (простудилась).

Покончив с этим и получив страховку жизни, я отправился к Серафимовичу. Там — испанцы (посол, Альберти[244], Кончаловский[245], Скиталец[246] и др.). Пели, плясали, декламировали. Вернулся домой в 2 ночи.

Единственным положительным считаю то, что я декламировал Маяковского и Чехова. Это меня всегда наполняет смелостью и делает честным в глазах самого себя. Скиталец говорил мне, что я декламирую выразительнее артиста. Особенно «Мыслителя». У меня «Мыслитель» не смешной, а страшный. «Чехов сам не подозревал, что он такого дьявола вывел, — говорил Скиталец. — Это дьявол, который мучает своего „собеседника“».

Рано встал. Всю ночь стонала Оля. Ее стон и крики начинались в тот момент, когда усталые мои глаза слипались. Так промучился всю ночь. Оля страдала от насморка: трудно было дышать.

Утром в ВОКСе, в 11 часов принял директора латв[ийского] телегр[афного] агентства Берзиньша. Пустой разговор. Он ушел. Мелкие дела, бумаги, канцелярские заботы.

В 13.00 завтрак с тем же Берзиньшем плюс посланником Латвии, плюс чиновниками отдела ТАСС. После завтрака гостям — кино, а я за письменный стол и за статью о Пушкине.

В 16.30 — дома. Лег отдохнуть. Доктор к Оле. Ничего важного. Мелкие хозяйственные дела. В 17.30 у Таирова. Там испанцы Р. Альберти, Мария Леон[247]. Застольные беседы по-французски. Домашние тосты. Все хвалили Таирова. 20.30 — выехал с женой в дом отдыха Астафьево.

День сегодня, как и вчера, прошел зря. Утром встал рано. Поехал в ВОКС. Работал до полдня.

Вернулся в ВОКС. Слушал доклады зама и нач. отделов до 20 ч. Потом — за Герой и вместе с ней к брату Авиву. 22.30 уехали от брата.

Утром — разговор с Курской о работе ее в ВОКСе. Хочет поехать в Париж «проветриться».

В 11.30 в Третьяковской галерее Кончаловские и я с женой, у работ Сурикова встретили испанского посла, как уговорились. Пошли в отдел народного творчества, там крестьянин — художник Мазин работал над созданием чудного свежего деревенского, старорусского узора. Мазин в колхозе рыл канавы, и Кончаловский несколько лет тому назад его нашел, вернул к работе настоящей. У Мазина 12 детей.