Прожившая дважды - Ольга Аросева

Стол покрыт красным шелком, сервирован великолепно. На столе перламутровые цветы и грозди винограда, белые и темно-красные. Высокие хрустальные вазы — в них огромные букеты красных роз.

Рядом со мной — первый секретарь посольства и племянник знаменитого американского путешественника Джорджа Кенена. Он говорит по-русски, знает Чехова и вообще русскую литературу.

После обеда — фильм о девушке, дочери Луи ХV, убежавшей в Новый Орлеан. Пираты и пр., и хороший конец. Музыка веселая. Голоса певцов и певиц здоровые. Героиня красивая.

Все это дало мне много наблюдений иного порядка, чем обычно. Я отмяк, и контуры предметов стали как-то яснее.

Опять звонок от Анчарова — почему я не выступаю на районном активе. Ответил, что буду выступать. Звонок от Хрущева (секретарь МК) — почему не выступаю на районном активе, ответил — буду, сказал, что Белянец оклеветала меня[249].

И вот я на активе. Возьму завтра стенограмму моей речи. На работе все смотрят на меня враждебно. Насмешливо перешептываются. Моего выступления ждали, как аттракциона. Ганецкий[250] предупреждал, что тут пробирали и Курца, и Шумецкого[251], и меня, и что мне следует быть осторожным в выступлении. Осторожность эту Ганецкий полагал в том, что надо выступать покаянно. Избави бог сказать, что Белянец неправа, публика на ее стороне. А между тем ведь факт, что Белянец все от корки до корки наврала. Меня вызвали к трибуне, и я прямо начал с изложения того, что представляет собою наша организация (ВОКС) и о недочетах в работе самой Белянец и ее характеристики.

Кричали враждебно. Щелкали зубами. Хулигански ставили вопросы. Распоясались. Будто бы рады бить старого большевика.

Я отвечал на каждую реплику. Ничуть не каялся. (Разве только в том признал себя виновным, что в ВОКСе были обнаружены троцкисты). Закончил тем, что считаю долгом говорить правду, нравится она или не нравится.

Ни одного хлопка. Присутствовали Стасова[252] и зам. Ягоды Прокофьев. Сошел с трибуны под гробовое молчание. Сразу стало холодно, будто я в классово чуждом обществе. Вспомнил слова Есенина: «В своей земле я будто иностранец». И так захотелось мне природы, природы, неба и солнца, и воды — моих верных друзей.

Все эти молодые люди между собой молчаливые, на трибуне велеречивые (у них есть представление о трафарете, как надо произносить речь, как «молиться»). Они такие угрюмые, так утомлены ненужной хитростью, так копошатся в маленьких-маленьких делах, что за них вчуже делается страшно.

Они не знают, как делалась революция, мы их уже не совсем понимаем.

Один участник спрашивал меня, почему все каются и никто не анализирует хотя бы условий, которые вызвали ошибку в работе.

Разбит, тяжелая голова. Встретил на вокзале Гофмейстера, приехавшего из Праги. Работал. Писал письмо с опровержением клеветы против меня. Писал и думал, а стоит ли, не предоставить ли все естественному течению. Если где-то решено меня уморить, все равно уморят. Но нет, не оставлю неправду без ответа. Ответил, написал.

Посмотрел бы Ромэн Роллан, куда уходит у нас драгоценная и мощная мозговая энергия, этот нектар, что покоится в ненадежном сосуде — нашем черепе, жизнь которого зависит от сердца, а биение этого мотора — от треволнений или от сна или бессонницы.

Еле добрался до дома.

Вызвали на собрание в ВОКС. Оказывается это не собрание, а индивидуальная проработка коммунистов представительницей районого комитета. Вероятно, какой мелочностью и чепухой покажется все это через несколько лет, когда раскаты пушек из Испании донесутся до нас.

Работал с утра в ВОКСе. К 12.30 так устал и такие перебои делало сердце, что вернулся домой. Лег. К 14.30 снова был в ВОКСе, где собрались на обед Рафаэль Альберти, Леон, поверенный в делах Испании и много наших писателей: Серафимович, Новиков-Прибой, Ставский, Вишневский, Лахути, немецкие — Вилли Бредель, Бехер, один венгерец и художник Кончаловский.

Обед прошел очень непринужденно, в простых и интересных беседах. Тост за новые победы в Испании говорили Ставский, Лахути. Я сказал речь, цитируя слова Гете по поводу поражения австрийцев под Кальми и сказал, что в испанской революции мы различаем уже силуэт нового человека. Вишневский переводил и назвал речь исключительно интересной. Потом он повторял это много раз. Прекрасно говорил Бредель, как немецкие рабочие оставляют свои семьи, бегут в Испанию на фронт против фашистов. В Амстердаме, в Праге много таких рабочих, бежавших из Германии. Бредель перечислил имена немецких товарищей, которые уже погибли на испанском фронте. Р. Альберти выпил за Сталина, а Мария Леон произнесла хорошую речь, сказав, что Наполеон был разбит в Испании и в Москве. Современный фашизм будет разбит также под Мадридом и в столкновении с СССР.

После обеда Ставский объяснялся мне в любви, целовал. То же делал и Вишневский. Я приписываю это не внутреннему изменению Ставского ко мне, а следствием того, что он увидал отношение ко мне Толстого, мнением которого дорожит. Ставский и Вишневский решили тут же внести меня в список писателей, которые должны ехать к 20.05. в Испанию на международный конгресс антифашистов. Возможно, они действительно так сделают, но ЦК может исключить меня. Исключению будет способствовать кампания райкома против меня.

Под конец Ставский и Вишневский, переговорив с Андреевым, составили письмо на имя Сталина с просьбой украсить орденом Трудового Знамени боевую грудь Новикова-Прибоя.

Кончаловский превосходно пел испанские песни и фривольные французские.

Я опоздал ехать в Астафьево и остался дома. Был так измучен, что лег в кровать в 9 часов вечера. Хотел читать, но глаза от головной боли ничего не передавали в сознание.

Рано утром выехал в Астафьево, посмотреть на сына, на жену Геру. Сердце все-таки дает себя чувствовать. Весь день провел с моим чудным сыном. Он — кусок солнца.

Погода мокрая — ручьи, темные, пока еще унылые поля.

Приехал вечером в Москву на чествование Новикова-Прибоя.

Мокpo. Временами солнце. Заседание в Союзе писателей. Сутолока. Некогда писать.

В театре на «Отелло» (реалистическом). Хорошо сделано, но всегда любуешься самим Шекспиром. У него в каждой фразе философская формула.

Мокро. Дождь-снег. Туман. Утром — в «Сосны». Вчера туда, в деревню Уборы, уехали дети. Я поехал к ним и заодно посмотреть строительство дачи. Доехал до «Сосен» — 40 километров от Москвы. Оказалось, что по Москва-реке идет лед, переправа прервана. На берегу рабочие, крестьяне. Вялые споры о том, как бы извлечь лодку, затертую льдами. Извлекли, приволокли к берегу. Надо было оттащить ее выше по течению, туда, где чистая вода, но вдруг лодку бросили на полпути. Ушли в деревянную будку обедать. Обед состоял только из большого куска серого хлеба, который нарезал и делил десятник.