Люди из ниоткуда. Книга 2. Там, где мы - Сергей Демченко

Помню лишь, что стоял надо всей этой мощью, как сверчок над рокочущим вулканом.

Шум стоял здесь что надо. И именно эти вибрации помогли мне отыскать тебя, коварное чудище, разодетое в свинцовый саван кожуха…

…Ты уже начал испытывать серьёзный температурный шок, ибо это я, поганая мелюзга, посмел перекрыть в твои жилы спасительные соки прохлады…

Я почти ни черта не вижу, господин Реактор, но по тряске Вашего величественного тела могу сказать, что осталось Вам совсем немного…

…Мне вдруг стало немного жаль его, этого неразумного, некогда всесильного и всемогущего Титана. Он был сейчас чем-то сродни мне. Он так же, как и я, сейчас быстро и непреклонно разрушался изнутри. Точно так же, как и я, его полости накалялись от вредоносного воздействия пожирающей его хвори.

Он казался мне родным братом, который взывает ко мне за помощью, но которому я бессилен помочь.

Братом, которого у меня так никогда и не было — в тамошней, уже такой размытой в моём нездоровом сознании, жизни…

И которого я пришёл убить здесь собственными слабеющими руками.

…Я спустился к самым его пылающим, как солнце, бокам, и теперь гладил, не чувствуя боли, его лоснящуюся шкуру, словно успокаивая волнующееся и испуганно косящее нервным глазом животное.

Отчего-то мне подумалось вдруг, что, повернись всё по-другому, не приди в этот край мой упокоенный ныне… то ли друг, то ли почти сын Тайфун, мы могли бы с тобою даже дружить, величественный Минотавр…

Твоего «заряда», даже работающего лишь в режиме самообеспечения, нам могло хватить на годы. А ведь он у тебя не один, так? О, я вижу твою вторую очередь. Снаряжённую и готовую к пуску…

…Чтобы «обслужить» себя самого, чудище, тебе требуется примерно два мегаватт. Насосы охлаждения, приборы управления и контроля, освещение, и так далее. Да, около двух мегаватт. В год. А это примерно один, ну полтора процента твоего «предела». Так что свою работу, если представить на миг, что тебе не потребуется вмешательство бригады ремонтников, ты сможешь поддерживать на протяжении почти столетия.

А после этого ты сможешь приступить к «трапезе» со вторым блоком…

Твоя совокупная мощность, мощность вырабатываемой тобою электроэнергии — никак не менее тридцати мегаватт.

А это значит, что примерно в течение почти шестидесяти пяти лет мы все, все живущие в этом регионе, могли выкачивать из тебя около двадцати мегаватт в год — любому потребителю.

Через сорок — пятьдесят лет мы перешли бы от эпохи лошадей и повозок к автомобилестроению. Снова заимели бы электронику и компьютеры…

Отстроили наново города и привели бы в действие месторождения нефти и шахты…

Мы снова полетели б на Луну и смогли бы видеть самые далёкие звёзды…

И лишь этот блок смог бы выдавать электроэнергии больше, чем производилось в пятидесятых годах во всей России…

Но так уж случилось…, и ты должен меня понять, что сейчас ты — наш враг. Наш единственный, самый беспристрастный и великий враг.

Даже те, кто в панике бежал наверх, от тебя, от твоего прежнего гостеприимства, не гарантированы ни от чего. Они взлетели наверх, чтобы умереть спустя лишь несколько часов. Вот и вся отсрочка, что им дана. Так же, как и всем нам.

Это была самая последняя, но и самая гнусная шутка Тайфуна.

Ах, Вилле, Вилле… Что же ты наделал, пёсий ты сын…

Пойми, — не могу, не имею я права тебя оставить здесь, в тишине и покое мёртвых шхер. Ты есть корм для тех, кто готовит свои острые тела к последнему в истории человечества полёту…

Пойми, что скорее всего, человечество не переживёт ещё одного удара. Не менее страшного и губительного. Прости… и упокойся с миром…

…Я хорошо знаю, как отключить реактор. Не только от питания себя самого, но и от питаемых им потребителей…

…Когда я выползал оттуда почти без самоощущения, я улыбался.

Я сделал не только то, на что ты меня подвиг, щенок…

Я не только прибил тебя, о не-еет…

Я оказал миру величайшую, неоценимую услугу, избавив его разом и от его самого ужасного и глупого конца, и от твоего поганого дыхания.

А больше всего я радовался и ликовал тому, что я оставлял здесь, в этом отныне самом надёжном и глубоком хранилище свой исковерканный жизнью мозг… и своё мерзкое, опасное тело, — носитель страшного вируса…

Как ты сказал, Вилле? "Чтобы истекающий из нас яд замёрз и не растекался далеко"?

Я нахожу в себе силы сипло закаркать, потому как мои спадающиеся от болезни лёгкие и болящая от жажды гортань уже не может выдать осмысленный, похожий на человеческий, смех.

Но я смеюсь, Вилле! Ты не угадал… не угадал, парень…

Потому что я доверяю своё гнилое тело не капризному и вздорному холоду, я оставляю его самой великой очищающей силе досягаемой вселенной, — Огню…

…Время не властно над удовлетворенным безразличием Смерти. И оно не смеет торопить тех, кто уже и так не принадлежит ему.

Теперь я знаю точно, что самое великое, самое нужное и постоянное везение приходит к человеку лишь за минуту до появления Старухи.

И ему дано, ему удаётся всё, чего он так страстно желал в свой последний час.

…Мои глаза слепы. И при мне давно нет ни оружия, ни других вещей. Туда, куда я вот-вот уйду, всё это не нужно.

Всё, что мне именно сейчас необходимо, это чувство.

Всеобъемлющее, всевидящее и до предела обострённое…

Потому как именно оно привело меня таки, — слепого, переваливающегося урода, — к этому блаженному Свету…

Всё, что я сейчас могу, это, как ни странно, чувствовать и считать.

Чувствовать пьянящую морозность свежего воздуха и ауру льющегося с небес призывного света…

И считать мгновения до того, как это свершится. Весь свой туманный путь назад я не переставал считать их, — мгновения, оставшиеся до освободительного КОНЦА.

Я так устал, Боже, на этом вечном и грязном пути к Тебе…

Если ты позволишь, Господи, я ненадолго прилягу…

…У меня нет сил, о Господи, даже поднять век, чтобы во всей красе насладиться тем светом, что ещё чувствуют мои отказавшие мне в доверии глаза!

Не суди меня строго, я всего лишь хочу напоследок впитать ещё немного, крохотную каплю этих светлых небес…

…Я лежал недалеко от выхода и всё силился, силился… И НЕ МОГ прочесть свою последнюю молитву, как попытку запоздалого покаяния… Но, видимо, сегодня Бог не нуждался в моих словах. Он наложил на мои уста печать вечного молчания.

И ласково позволил мне другое…

Он бережно принял в свои бесконечно добрые ладони и подбросил в воздух мой так и невыраженный в крике, но усилием сорвавшегося в пропасть мозга всё же отправленный от рыдающего в голос сердца, последнее "прости".

В адрес тех, для кого я просто надолго не вернулся домой…

Последнее, что я почувствовал, это… тёплые руки жены, бережно и нежно приподнимающей моё мокреющее… нет, не от слёз…, - от холодного пота, — лицо.

…А потом вздрогнули горы…

ЭПИЛОГ

…Грязный, крупный, прокопчённый уже от рождения и не вызывающий прежнего восторга и доверия, снег которую неделю заботливо, быстро и бесконечно настырно лепил до безобразия пухлые горы сугробов. Достающих, казалось, уже до самих границ низко нависших облаков.

Он упрямо шёл, сыпался, кружился и валил, — словно задавшись целью окончательно спрятать, погрести под собою всё живое, обладающее горячей кровью и плотью.

Всё столь ненавистное и чуждое ему, сыну равнодушных небес и холода.

Было странно, даже дико осознавать и видеть, как по прошествии буквально трёх месяцев от первых оттепелей, подающих робкие надежды на скорое выздоровление, планета преподнесла ТАКОЙ препоганый сюрприз…

Жестокий, варварский "подарок".

Природа словно хохотала над этим миром, давя его ледяным каблуком, словно садист — бездумно ползущего по своим глупым делам морковного слизняка…

…Окурок остервенело, нагло примерзает, впиваясь клещом, при каждой торопливой затяжке норовя оторвать хоть кусочек, хоть мелкий лоскуток и без того растрескавшейся, спёкшейся кровянистыми волдырями сухой кожи синюшных губ.

Одеревеневшие пальцы рук и бесконечно давно потерявшие всяческую чувствительность костяшки высушенных адским холодом ног.

Промороженная до состояния шуги кровь и водянисто булькающие при дыхании истерзанные гадким воздухом и стужей лёгкие.

И глаза… — кровавые разливы безбрежной тоски и усталости на мертвенно-жёлтых белках. Лихорадочно сверкающие бусины, прячущиеся в глубине очерченных терпеливо сдерживаемой яростью впадинах чёрных глазниц…

Это мы.

Мы измотаны, голодны и давно на пределе.

И нас всего семеро. Лучших из тех, кто есть, кто ещё числится на этот момент в живых. Лучших, — тех, кто пировал и резался в картишки не раз и не два со смертью за одним потёртым кособоким столом, и оставлял её в «дураках», всякий раз вовремя и умело вынимая из колоды нужный козырь.