Хоровод воды - Сергей Кузнецов

– В от видишь, как хорошо, – говорит Светлана Макаровна. – Если бы не «ИКЕА», как бы ты с матерью увиделся?

Это она шутит. Но на самом деле – обижается. Никита за рулем своей «тойоты» пожимает раздраженно плечами: сам не знает, что сказать. Маша, Даша, бизнес… совсем нет времени. Но, наверное, странно, что нет времени приехать к собственным родителям?

Они купили в «ИКЕЕ» какой-то ерунды, непонятно, зачем было тащиться на окружную, но мама сказала, здесь дешевле.

Наверное. Если не считать его, Никитиного, времени.

Люди, которых любишь, думает Никита, – это время, которое на них тратишь. Пока молодой, веришь: можно любить много. А ближе к сорока ясно: на всех времени не хватит.

Но Никита знает – это неправда. Потому что если у тебя нет времени – зачем ты заводишь любовницу? Жил бы с Машей, как и раньше, – и было бы у тебя времени больше.

Ну да, часов на пять в неделю.

– А ты ходишь в церковь? – спрашивает мама.

– Недавно был, – отвечает Никита, – а что?

– Нет, ничего, просто Вася спрашивал на днях.

– Хочет объяснить мне, что Бога нет? – ехидничает Никита: он еще помнит, как отец говорил дедушке Мише: Не мракобесничай!

– Скорей, наоборот, – говорит мама. – И я, Никита, еще хотела тебе сказать, раз уж мы все равно разговариваем. Ты бы к отцу был повнимательней – ты даже не в курсе, что он последние три года много о Боге думает! Ты же его знаешь: он всю жизнь над отцом своим, дедом Мишей, смеялся, когда тот заводил про великие тайны и мистические покровы. А два года назад, когда Юра Кочин умер – ну, ты помнишь Юру? – Никита кивает, хотя помнит плохо, – когда Юра умер, Вася много думал… про разное думал. И вот однажды он приходит ко мне с каким-то научно-популярным журналом, знаешь, где вперемешку про физику, химию, историю и литературу, как «Наука и жизнь» была когда-то, помнишь, да? – Никита кивает и говорит: знаешь, Светка, я прочел, что вода – символ смерти. Во всех культурах колодцы, реки, омуты – это все метафора смерти. Чтобы впрямую о смерти не говорить, в сказках говорят о воде. И вот я подумал, ведь если Христос ходил по воде – это что значит? Что он – сильнее, чем смерть? Что он ее – топчет?

– Попирает, – говорит Никита. – Воскресе из мертвых, смертию смерть поправ.

– Попирает, – соглашается мама. – А еще неслучайно символ Христа у древних римлян была рыба. Потому что Христос плавает в смерти, Он умер и воскрес.

– Красиво, – кивает Никита. – И что, отец хочет креститься?

– Ну, он еще не думал об этом, – говорит мать, а Никита хочет спросить: что значит «еще»? а когда он собирается об этом думать? – и вдруг понимает: и ему, Никите, когдато будет шестьдесят с лишним, и ему тоже будет казаться, что у него полно времени. Это из сегодня, из сорока без малого, ему кажется, что в шестьдесят жизнь закончится.

– Я еще слышал версию, – говорит Никита, – что вода – это Божий Дух. Потому что, ну, в начале Божий Дух носился над водой и отражался в ней, и, значит, отражение Божьего Духа – это и есть вода.

– Мне, ты знаешь, со всем этим было проще, – говорит мама. – Мои родители были православные, даже крестили меня тайно. Я, правда, в церковь никогда не ходила, но все равно: когда Пасха, Рождество, всегда помнила.

– Мы же никогда не отмечали, – удивляется Никита.

– Ну, Вася тогда считал, это все суеверия.

Да, думает Никита, дожил почти до сорока, сам крестился, а что мама крещена с детства, только сейчас узнал.

– На следующей неделе в гости не зайдете? – после паузы спрашивает мама.

– Прости, – говорит Никита, – но вряд ли. Машка на той неделе в больницу ложится.

– Что-нибудь серьезное? – спрашивает мама.

– Нет, женское что-то, – отвечает Никита, – всего на один день.

– Понятно, – и мама поджимает губы. – Вы бы уже остановились, в конце концов. Я не говорю – грех, но пора бы уже и родить, я так считаю.

Сначала Никита не понимает, потом смеется:

– Нет, мама, это вовсе не то, что ты думаешь. Машка вообще ни разу не делала аборт. Есть же всякие современные средства… Я, думаю, у меня никто из знакомых аборт не делал. Машка там совсем по другим делам, тоже ничего страшного, но никаких абортов, слава богу.

Не во времени дело, думает Никита, я сам так устроил свою жизнь, что никто из людей, которых я люблю, не может даже поговорить со мной нормально. Про Машины проблемы – не говори, про роман с Дашей – не говори, про бизнес – говори с оглядкой, да и кому это интересно? Надо было на Косте жениться, с ним я про все разговариваю.

– Я делала однажды, – вдруг говорит мама, – делала аборт.

– От папы?

– Конечно. У меня других мужчин, к твоему сведению, не было. А у него другие женщины – были. И когда я узнала про его роман с этой… Лёлей, я уже была беременна. Я даже ему не сказала, пошла и сделала. Отпросилась с работы на день – и все.

– А сколько тебе тогда было лет? – спрашивает он, и мама отвечает: Около тридцати, а Никита думает: младше, чем я сейчас! А, помню, я подростком еще удивлялся: неужели у взрослых тоже бывают романы и любовные страдания? Ну а сейчас удивляюсь, что моему отцу в шестьдесят лет интересно про Бога и про смерть. Когда же еще про смерть, как не в старости?

– Знаешь, я никому об этом не рассказывала, – говорит мама, – но сейчас уже – какая разница? Мне было тогда так противно – из-за того, что у Васи другая, и что он мне врал, и что врачи меня выскабливали изнутри… я ему много лет этого простить не могла.

– А сейчас простила?

– Я потом подумала: как-то глупо прожить всю жизнь с человеком, которого не можешь простить за то, что было десять или пятнадцать лет назад. Нужно или разводиться – или забыть. Вот, я забыла. В конце концов, все ведь хорошо у нас, я так считаю.

А ведь в детстве, думает Никита, я хотел брата или сестру. Я, наверное, до сих пор хочу – вот и представляю себе то Мореухова, то Аню-Эльвиру. Выходит, мог быть у меня братик или сестричка, если бы папа не уводил девушку у собственного брата.

Никита вздыхает, думает с надрывом: Все не так, все не так, нужно устроить свою жизнь как-то иначе, лучше, искренней, честней.

– Я заеду к отцу, – говорит он, – честное слово.

– Я знаю, – отвечает мама с легкой обидой, – у тебя всегда нет времени.

Черт с ним, со временем, думает Никита, не во времени дело: хватило бы любви, а я считаю – вот именно так и должен закончиться этот разговор, потому что когда любой из нас – я, или Никита, или, может быть, даже Аня-Эльвира, – когда любой из нас начинает беседовать со своей матерью, на одну любовь и можно надеяться. Потому что все время чувствуешь какую-то дыру, пропасть между ней и тобой, и тут уж без разницы, чем ты занимаешься по жизни, пьешь или деньги зарабатываешь.

Ну а может, это пропасть между мамой, которую ты помнишь, и мамой, которой она стала, пропасть времени между мамой молодой – и нынешней?

И мне кажется, думает Мореухов, это чувство – общее у нас всех.

Наверное, это называется: иногда понимаешь, что мы – одна семья.

Часть третья

Семейные ценности

(десятые-тридцатые)

The real question children should ask is not “what did you do that time?” but “what did that time do to you?” Niall Ferguson

[1]

Ольга Борисова, 1910 г. р., жена Григория Борисова, мать Лёли, бабушка Мореухова

Лидия Минская, 1905 г. р., сестра Ольги, двоюродная бабушка Мореухова

Марфа Мельникова, 1914 г. р., жена Михаила Мельникова, мать Василия и Саши Мельниковых, бабушка Никиты, Мореухова и Эльвиры

Макар и Настя Тихомировы – родители Светланы Мельниковой (Тихомировой), бабушка и дедушка Никиты

Марина, 1947 г. р., и Андрей, 1951 г. р., Тихомировы – младшие сестра и брат Светланы Мельниковой (Тихомировой)

Гульнара Тахтагонова, 1962 г. р., дочь Джамили Тахтагоновой, сводная сестра по матери Татьяны Тахтагоновой, мать Риммы

72. Реинкарнация. Николай

Засыпая, я держу Яна за руку, но все равно – по ночам мне снятся сны о моих любовниках. О мужчинах, которых у меня не было. Мальчик из нашей гимназии, на год меня младше, вьющиеся светлые волосы выбиваются из-под гимназической фуражки; автомашина сбила его прямо у дома на глазах родителей и гувернантки. Меньшевик-агитатор, треснувшие очки, тонкий голос срывается на краткий взвизг, когда пуля распускает лепестки багровой розы на груди его пиджака. Красноармеец в пыльном шлеме молча склоняется над мертвым телом товарища, захваченного белоказаками: на присыпанной солью спине вырезана звезда – пятиконечная и уже не красная, а бурая. Пятнадцатилетний подросток кричит сквозь слезы: Сволочи, сволочи! – рыжие волосы промокли от пота, прилипли ко лбу, так и хочется провести по ним рукой. Грузный мужчина, виски чуть тронуты сединой, последний раз оглядывается, перед тем как войти на ту баржу; искра в темном зрачке – словно отблеск света, уже с другого берега.