Что-то не так с Гэлвинами. Идеальная семья, разрушенная безумием - Роберт Колкер

Кент рассказал все Ричарду и Рене, и все трое поразились тому, что этот же священник был хорошим знакомым юных Гэлвинов всего за несколько лет до описанных Кентом событий. Кенту было восемнадцать, когда он познакомился с Фрейди. Примерно в том же возрасте Дональд разъезжал с ним по прериям в качестве шофера.

Когда об истории Кента узнала Мими, то, что раньше представлялось ей вероятным, превратилось в несомненный факт. Доказательства, и даже признаки характерного почерка, были налицо. Для нее не имело значения то, что имя Фрейди не попало в списки, опубликованные группами поддержки жертв сексуального насилия, и не было произнесено ни на одном судебном процессе. В ее понимании все сходилось. Кто знает, сколько инцидентов не получило огласки, а скольких скомпрометировавших себя священников выгородили? Мими пришла к убеждению, что Фрейденстайн перебирал ее мальчиков как коробки с кукурузными хлопьями в супермаркете, пока не нашел того, кто нравился ему больше всех. «Он специально выбрал мою семью. Он знал, что в ней много мальчиков», – говорила она.

С этого момента Мими ухватилась за отца Фрейденстайна как за новое глобальное объяснение всех несчастий, постигших ее детей. Разве не понятно, что этот священник растлил Дональда, который в свою очередь стал физически мучить братьев, по меньшей мере один из которых, Джим, дошел до сексуальных надругательств над сестрами? А если отец Фрейденстайн растлил и Джима тоже? Это ли не объяснение, почему он стал педофилом? Может быть вся эта семейная шизофрения (которую до той поры Мими в глубине души считала наследственной) вызвана именно стрессом от этой цепочки насилия? Посмотрите, какими гиперрелигиозными становились Дональд и Питер в периоды обострения болезни – действительно по совпадению, или же католические образы витали в воздухе и переиначивались вследствие психологической травмы?

Разумеется, Мими делала целый ряд поспешных выводов. Сексуальное насилие не вызывает шизофрению – это совершенно очевидно. И даже несколько эпизодов, подобных тем, которые представляла себе Мими, не могли бы служить ответом на важнейший вопрос о том, почему в их семье так много психически больных. Линдси понимала, что мать отождествляет две разные вещи – сексуальное насилие и психическое заболевание, – и считала, что знает почему. Винить во всем отца Фрейденстайна имело для Мими смысл, поскольку снимало часть вины с нее самой – если, конечно, не задумываться над тем, куда смотрели родители, предоставляя не слишком порядочному священнику возможность ничем не ограниченного общения со своими мальчиками.

Мими отреклась от веры. Она сказала детям, что не желает похорон по католическому обряду, а хочет, чтобы ее тело кремировали. Теперь все это стало ей безразлично. Время истекало. Она хотела, чтобы все знали, кто виноват.

Спустя некоторое время после того, как Дональд сказал ей об отце Фрейденстайне, Мими решила пооткровенничать о своем прошлом и поделиться с дочерями тем, что прежде и не думала обсуждать, перемежая эти рассказы привычным рефреном о том, какой идеальной семьей они были до нагрянувшей душевной болезни. Дочери никак не ожидали, что эта информация коснется их отца.

Мими начала с подробного описания некоторых эпизодов своего брака, которые, как она считала, позволяют взглянуть на Дона иначе. Первый из них относился к 1955 году, когда, вскоре после переезда семьи из Колорадо-Спрингс в Канаду, Дон оказался в вашингтонском госпитале в состоянии, которое, по нынешним словам Мими, было самой настоящей глубокой депрессией. Она сообщила, что впоследствии, в период их жизни в северной Калифорнии, у него случилось что-то вроде приступа паники. Дочери и так видели, что в последние годы Дон по большей части сидит дома, угнетенный целой серией обрушившихся на него болезней. А теперь Мими говорила, что всю жизнь он страдал еще и клинической депрессией.

Ни Линдси, ни Маргарет не поверили ей, по крайней мере сначала. Это выглядело очередным отвлекающим маневром матери, своего рода дымовой завесой, призванной отвести критику от нее самой и, возможно, даже намекнуть на то, что в психическом нездоровье мальчиков виновата наследственность Дона. Однако, сами того не желая, сестры стали думать о своем отце несколько иначе. А вдруг посттравматическое стрессовое расстройство военных лет стало определяющим во всем, что делал отец в период их детства? Не передались ли его собственные психологические проблемы мальчикам? И самый удручающий вопрос – мог ли Дон быть источником агрессивности, кульминациями которой стали поступки Дональда с Джин, Брайана с Нони и Джима с Кэти, сыном и ими самими? В течение многих лет в центре внимания Маргарет и Линдси находилась мать и все, что она делала и не делала. Теперь появились новые вопросы, которые им и в голову не приходило задать.

Еще более неожиданным для сестер стало следующее сообщение матери. Мими сказала, что до инсульта у отца было много других женщин, по ее подсчетам, как минимум шесть. Первая из них появилась в Норфолке сразу после войны, когда Дон бороздил Атлантику на корабле «Джуно». Мими рассказала Маргарет и Линдси, что в одно из плаваний должна была отправиться и она вместе с малышами Дональдом и Джимом, но не смогла. Именно в том плавании Дон и познакомился с женой старшего офицера и закрутил роман. Этого не произошло, если бы Мими отправилась в то плавание. По ее словам, впоследствии она обо всем узнала, и Дон перевелся из Норфолка. Однако он был не из тех, кто способен вечно сдерживаться.

Такое поведение отца стало сюрпризом для обеих сестер. Но, странным образом, это новое представление о нем заполнило пробел в их понимании отношений между родителями. Многое из того, что они видели в родительском доме, теперь выглядело яснее. Например, то, что на пике карьеры у Дона всегда был несколько отсутствующий вид. И эти вечеринки в ресторане Crockett’s, где соседские жены называли отца Ромео. Чем больше Маргарет и Линдси об этом думали, тем лучше объяснялось многое из происходившего в их детстве, возможно даже, и стремление матери к безупречному порядку в доме.

Мими рассказывала все это, чтобы продемонстрировать дочерям, что Дон обычный, а не идеальный человек, точно так же заслуживающий критического взгляда, как она сама или любой другой. Но теперь девушки хотели лучше понять Мими. Почему она все же осталась с Доном? Потому что хотела или потому что с таким количеством детей у нее не было выбора? Почему она соглашалась зависеть от милостей мужа, когда сам он имел полную свободу поступать, как хотелось?

Маргарет вспоминала написанную матерью картину, которая теперь хранилась у Линдси. На ней изображен Пиноккио на веревочке, зажатой в изогнутом клюве ястреба. Для Маргарет картина стала явной метафорой истинных чувств ее матери, вынужденной