Сон разума или иная реальность - О. Странник

Начиная со второй половины XIX века, появляется множество исследований сна. Возможно, не случайно, что в числе наиболее интересных из них фигурируют книги двух ученых, живших почти одновременно и преподававших в Коллеж де Франс. Первый из них, историк и археолог

Альфред Мори (1817–1892), выпустил в 1861 году книгу под названием «Сон и сновидения». Второй, знаменитый синолог маркиз дЭрве де Сен-Дени (1823–1892), напечатал в 1867 году еще более амбициозное и показательное сочинение, главная задача которого четко выражена его названием «Сны и средства управлять ими». Так, под двойным влиянием классической древности и Китая (как по крайнее мере позволительно предположить) сны начали подвергаться систематическому исследованию. Ученые измеряют их могущество, претерпевают сами или превозносят вчуже их чары, пытаются разглядеть их ловушки, поведение. В некоторых случаях он представлен как знамение или предвестие необычайной судьбы: в нем открывается непреодолимая воля рока. У Шарля Нодье его «Смарра» остается ученым упражнением, на мой вкус – очень скверным из-за глупой эмфазы и академизма, который, пытаясь создать впечатление кошмара, являет собой почти гротескную нелепицу. «Аврелия» Жерара де Нерваля – признание в навязчивых тревогах и заботах, от которых погиб его разум, – это нечто большее, чем литературная игра; она предстает скорее как ошеломляющий документ, чем как расчетливая конструкция, хотя ей отнюдь и не чуждо в высшей степени сознательное искусство. Действительно, таковы опасные извивы, ловушки и засады сна, что в этой области безумие способно обрести строгость ученого построения, а мастерство художника – скрыть свои помыслы под услужливой маской панического бреда. Как бы то ни было, эти неравноценные повести придали сну новый смысл, как бы литературный патент на благородство. С тех пор перед ним открывается исключительная карьера.

По сути, вновь выступает старинная проблема сна, но уже в схематической форме, которая придавала её апориям вид каких-то аксиом или математических парадоксов. Отныне она служит материалом для особого рода психологии, которая охотно описывает человеческую душу как чуткую к предзнаменованиям, чувствительную ко всяким совпадениям и к двусмысленной повторяемости случая, беззащитную перед натиском незримого, внимательную к получаемым ею посланиям и предвестиям иного мира, образцовыми носителями которого считаются сны.

Легко заметить, как часто новые рассказы о снах опираются на литературную традицию. Они иллюстрируют собой вечные заботы человека. Удила, обнаруженные Беллерофонтом рядом с собой при пробуждении, – это такого же рода залог, что и стихотворение, найденное у себя в рукаве героем китайской сказки эпохи Тан, или проклятый опал в одном из эпизодов у Лесли Чертериса, или же ключ от склепа в рассказе Вилье де Лиль-Адана «Вера».

Внезапный трагизм "Синей рубашки" Луи Голдинга, настойчиво повторяющиеся предзнаменования у Ксавера Шандора Джальского в «Сне доктора Мизика» и у У. Соммерсета Моэма в «Лорде Маунтдраго» – все это продолжение и романическая разработка давнего убеждения, порой, возможно, даже переживаемого на опыте и обычно вполне объяснимого иллюзией, что сон позволяет заранее и с устрашающей яркостью переживать грядущие события. Такого рода новеллы, можно сказать, перенимают эстафету у приключений, случавшихся с образованным юношей Лю в монастыре Гоузин, а в прошлом веке с Дж. О. Остином, мировым судьей из Мидлтауна. Те два рассказа, представлявшие собой простые документы, отличались документально-сухим изложением. Но сюжетная пружина налицо. Чтобы извлечь из нее драматические эффекты, недоставало лишь писательского искусства и вымысла.

В «Граде снов» Редьярда Киплинга два симметричных сна, увиденных юной англичанкой и солдатом Индийской армии независимо друг от друга, еще до их встречи, знакомства и свадьбы, представляют собой современную версию параллельных сновидений царя Викрамадитья и царевны Малаявати.

Тулсидас, по воле которого воплотилось в реальности и вызволило его из тюрьмы обезьянье воинство, предвещает собой аскета из новеллы Хорхе Луиса Борхеса «Круги руин», который одной лишь силой своих грез создает человека, неотличимого от живых людей, с той лишь разницей, что его не берут ни вода, ни огонь. Поглощенный сосредоточенной медитацией, он вдруг замечает, что его убежище пожирает пожар и сам он находится среди пламени, которое его не обжигает; тут аскет понимает, что он и сам вымышленное создание, которое снится кому-то другому.

Патетический вариант того же мотива образует основу новеллы Джованни Папини «Последнее посещение больного дворянина», герой которой следующим образом определяет свое непрочное состояние:

«Я существую, поскольку есть кто-то, кому я снюсь и которому снится, как я живу и передвигаюсь, – и которому сейчас снится, как я разговариваю с вами. Когда он начал видеть меня во сне, началась и моя жизнь; когда он проснется, я перестану существовать. Я – игра его воображения, творение его духа, гость его долгих ночных фантазий. Сны этого человека столь плотны и длительны, что я сделался зримым и для тех, кто бодрствует».

Даже неразрешимая проблема сна Чжуан-цзы, растолкованная его учителем Лао-Дзы, который не может решить, является ли тот философом, которому приснилось, что он бабочка, или бабочкой, которой снится, что она философ, получила себе соответствие на Западе в новелле Теофиля Готье «Любовь мертвой красавицы».

Концовка ее отнюдь не оправдывает надежд, сводясь к банальной истории про вампира, тогда как поначалу она позволяла ждать большего, когда ее герой Ромуальд заявлял: «То я казался себе священником, которому каждую ночь снится, что он благородный господин, то благородным господином, который видит себя во сне священником. Я уже не мог различить сон и явь, я не понимал, где кончается иллюзия и начинается реальность».

Правда, в этой неразрешимой дилемме речь все время идет о человеке, об одном и том же человеке, который живет попеременно в разной обстановке, то благочестивой, то распутной жизнью. Контраст же между человеком и насекомым восстанавливается с необычайной смелостью в научно-фантастическом рассказе Генри Катнера и Кэтрин Л. Мур, где человек и насекомое, находясь в клиниках на двух далеких одна от другой планетах, видят во сне жизнь друг друга и живут этими неразделимыми и взаимодополнительными снами.

Разительное различие между этими двумя новеллами прекрасно показывает, как исходные параметры задачи могут варьироваться, приводя к несовпадающим решениям. У Готье смятенный герой живет то одной, то другой жизнью и не знает, которая из них сон, а которая явь. В рассказе же Г. Катнера и К. Мур насекомое живет во сне жизнью человека, а человек – жизнью насекомого, где у него фасеточные глаза, шесть лапок и кольчатое брюшко. Здесь перед нами не одно сознание, неспособное отличить иллюзию от реального восприятия, а сознание двух живых существ, принадлежащих к разных царствам природы, причем каждое из них во время сна живет дневной жизнью другого, образуя цепь ежедневных и бесконечно повторяющихся взаимоподмен.

Сны и литература, литература и сновидения, их взаимное проникновение друг в друга; что было раньше – яйцо или курица, что чему предшествовало – сны литературе или литература (эпос, мифы, былины и пр.) – снам… Как бы то ни было, всё многообразие литературных (и сновидческих?) сюжетов сводится, в основным, то ли четырём, то ли к тридцати шести корневым, изначальным историям, о чём мы уже подробно говорили и ещё поговорим в разделе Сны и кинематограф.

Сны и кинематограф

«В кино и ходят-то для того, чтобы дать облик и слово обитающим в себе призракам. По сравнению с психоаналитическим сеансом сеанс кинематографический – довольно экономный способ вызвать этих призраков пред собой: на экране».

Жак Деррида (1930 – 2004) – французский философ и теоретик литературы, основатель деконструктивизма – отрицания традиции истолкования с целью выявления сокрытий смысла.

Итак, сто пятнадцать лет назад, состоялось рождение кинематографа в виде, близком к тому, что мы можем наблюдать сейчас, произошло это 28 декабря 1895 года, когда на бульваре Капуцинов в одном из залов «Гранд кафе» прошёл первый сеанс кинематографа. Появился новый вид искусства, объединивший в себе все существующие до него, а литература со своими бродячими сюжетами стала основой кинопроизведений. С появлением же психоанализа и, как следствие, повышенного внимания к сновидениям и сновидческой практике, произошло невиданное взаимопроникновение снотворчества и кинотворчества, а также этих двух составляющих в литературу и в жизнь. Массовое сознание, загипнотизированное кинопродукцией, а теперь ещё и телевидением, периодически впадает то в сны наяву, то в агрессию кошмара, то в сладкое забытьё.