Верный садовник - Джон Ле Карре

Ознакомившись с письмом, вернул его Гите.

— Тогда слушайте.

Но, прежде чем начать, включил радио, чтобы «обеспечить приемлемый шумовой фон».

Гита лежала на кровати под одной простыней. Ночью в Локи не стало прохладнее. Над сеткой жужжали москиты. Гита задвинула тонюсенькую занавеску, но москитов это не останавливало. Всякий раз, когда за окном слышались шаги или голоса, ей хотелось выпрыгнуть из постели и крикнуть: «Привет!» Мысли девушки вернулись к Глории, которая неделю назад, к полному изумлению Гиты, пригласила ее сыграть в теннис в клубе.

— Скажи мне, дорогая, — спросила ее Глория, выиграв каждый из трех сетов со счетом шесть-два, когда они, рука об руку, шли к раздевалкам, — Тесса влюбилась в Сэнди или все было наоборот?

На что Гита при всей ее приверженности к правде солгала без запинки, глядя в глаза Глории и даже не покраснев: «Я уверена, что ничего такого не было и в помине с каждой из сторон, — голос ее звучал твердо и уверенно. — С чего вы это взяли, Глория?»

— Даже не знаю, дорогая. Но вот мелькнула такая идея. Как-то странно выглядел он на похоронах, знаешь ли.

А после Глории мысли Гиты перекинулись на капитана Маккензи.

— Этот безумный бур, который держит ферму в пяти милях к западу от Майэн, есть такой маленький городок, — басил он почти как Паваротти. — Опять же, богобоязненный, знаешь ли.

Глава 18

Его лицо потемнело, морщины стали резче. Белый свет бездонного неба Саскачевана не мог проникнуть на их дно. Маленький, затерянный среди засыпанной снегом тысячемильной равнины городок находился в трех часах езды на поезде от Виннипега, и Джастин решительно шагал по его улицам, избегая встречаться взглядом с редкими прохожими. Ветер, то ли с Юкона, то ли из Арктики, дул здесь постоянно, изо дня в день, проносился по прериям, превращал снег в лед, гнул пшеницу, дребезжал вывесками, гудел в проводах, но не мог окрасить румянцем щеки его осунувшегося лица. Мороз, двадцать, а то и больше градусов ниже нуля, гнал Джастина вперед, заставляя забыть о том, что болит все тело. В Виннипеге, прежде чем сесть на поезд, он купил стеганую куртку, меховую шапку и перчатки. Ярость сидела в нем занозой.

Прямоугольник простой писчей бумаги лежал в бумажнике:

«НЕМЕДЛЕННО ПОЕЗЖАЙ ДОМОЙ И СИДИ ТИХО, А НЕ ТО ПРИСОЕДИНИШЬСЯ К СВОЕЙ ЖЕНЕ».

Именно жена привела его сюда. Она помогала ему освободить руки, снять с головы мешок. Она подняла его на колени у кровати, шаг за шагом довела до ванной. Поддерживаемый ею, он оперся о ванну, включил душ, смыл блевотину с лица, рубашки, воротника пиджака, зная, она предупредила его об этом, что, если разденется, одеться снова не сможет. Рубашка осталась грязной, на пиджаке темнели пятна, но от самой блевотины ему удалось избавиться. Он хотел вернуться к кровати и поспать, но она не позволила. Он попытался причесаться, но не смог поднять руку. На подбородке и щеках появилась щетина, но с этим он ничего не мог поделать. Стоять он не мог — кружилась голова, но сумел добраться до кровати, а уж потом упал. По ее совету, в полузабытьи, не стал снимать трубку и звонить портье или доктору Бирджит. «Никому не доверяй», — сказала ему Тесса, вот он и не доверял. Подождал, пока мир остановился у него перед глазами, поднялся и двинулся к двери, радуясь, что номер такой маленький.

Плащ Джастин оставил на стуле. Он там и лежал. К его изумлению, на месте остался и конверт Бирджит. Он открыл дверь шкафа. И сейф на месте, дверца заперта. Он набрал код, дату их свадьбы, едва не потеряв сознание от боли. Дверца откинулась, открыв паспорт Аткинсона. Непослушными, но определенно не сломанными руками он достал паспорт и переложил его во внутренний карман пиджака. Каким-то чудом сумел надеть плащ, застегнул пуговицу у шеи, потом остальные. Путешествовал он налегке, с одной сумкой через плечо. Деньги незваные гости не тронули. Он забрал из ванной бритвенные принадлежности, достал из комода рубашки и нижнее белье, побросал все в сумку. Сверху положил конверт Бирджит, застегнул «молнию». Повесил сумку на плечо и взвыл от боли. Часы показывали пять утра и, похоже, работали. Он вышел в коридор, по стеночке добрался до лифта. В холле первого этажа две турчанки возили по ковру большой пылесос. За стойкой дремал пожилой портье. Каким-то образом Джастин сумел назвать свой номер и попросить счет. Потом с невероятным трудом всунул руку в карман брюк, отделил от пачки несколько купюр, оставил большие чаевые «вашим близким на Рождество».

— Не возражаете, если возьму один из них? — он указал на зонтики, торчащие из керамического кувшина у входной двери.

— Берите, сколько хотите, — ответил пожилой портье.

Зонтик с толстой рукояткой доходил до бедра. Опираясь на него, Джастин пересек пустую площадь, разделявшую отель и железнодорожный вокзал. У лестницы, ведущей на платформу, остановился, набираясь сил, и неожиданно увидел рядом с собой портье. Он подумал, что это Тесса.

— Сможете подняться? — участливо спросил тот.

— Да.

— Взять вам билет?

Джастин жестом предложил портье достать деньги из кармана.

— До Цюриха.

— Первый класс?

— Абсолютно.

Швейцарию он помнил как сказку из детства. Сорок лет тому назад родители взяли его в отпуск, и они поселились в роскошном отеле в лесу меж двух озер. С тех пор ничего не изменилось. Ни натертый паркет, ни витражи из цветного стекла, ни хозяин со строгим лицом, который показал Джастину его номер. Улегшись в шезлонг, стоявший на балконе, Джастин полюбовался теми же озерами, сверкающими под вечерним солнцем, тем же рыбаком, склонившимся над удочками в весельной лодке. Дни незаметно перетекали один в другой, покой нарушался разве что визитами в клинику да обеденным гонгом, зовущим его в зал, где он ел в окружении пожилых пар. В клинике, расположенной между старинных шале, бледный врач и медсестра уделили должное внимание его синякам. «Автомобильная катастрофа», — пояснил Джастин. Доктор нахмурился. Молодая медсестра рассмеялась.

А ночью он с головой уходил во внутренний мир, как случалось каждую ночь после смерти Тессы. Сидя за инкрустированным столом у панорамного окна, писал Хэму, не обращая внимания на боль в правой руке, о том, что узнал от Бирджит о Марке Лорбире, думая о его судьбе и о своей. Если Лорбир стал отшельником в пустыне, изгоняя чувство вины диетой из саранчи и дикого меда, то Джастин шел к поставленной цели. И не собирался отступать. Наоборот, все более утверждался в решении пойти до конца. Он никогда не предполагал, что его поиски приведут к простым ответам. Даже не знал, удастся ли ему получить хоть какой ответ. Но он продолжил миссию Тессы, подхватил флаг, выпавший из ее рук, ему передалась храбрость и целеустремленность жены. Она засвидетельствовала чудовищную несправедливость и поднялась на борьбу с ней. Слишком поздно, но он тоже стал свидетелем этой несправедливости. И ее борьба стала его борьбой.

Вспоминая бесконечную ночь черного мешка, провонявшую собственной блевотиной, когда он выдержал жестокие побои, желтыми и синими пятнами разукрасившие живот, спину, руки, бедра, Джастин чувствовал, что стал еще ближе к жене. «Я — один из вас, — думал он. — Я больше не ухаживаю за розами, когда вы шепчетесь над чашками зеленого чая. Вам больше нет нужды понижать голос при моем приближении. Я с вами, за столом, и говорю да».

На седьмой день Джастин расплатился по счету, автобусом и поездом добрался до Базеля, посетил знаменитую долину верхнего Рейна, где фармагиганты возвели свои замки. И оттуда направил толстое письмо старой драконше Хэма в Милан.

А потом отправился на пешую прогулку. Сначала по брусчатым мостовым средневекового города с его колокольнями, торговыми домами и статуями проповедников свободы и борцов с угнетением. Вышел к реке и с детской площадки воззрился на раскинувшееся перед ним бетонное королевство фармамиллиардеров, на безликие корпуса, сомкнувшие ряды против одного-единственного человека, посмевшего бросить им вызов. Оранжевые краны не прекращали движения. Белые трубы, как молчаливые минареты, с окрашенными яркой краской или в полоску вершинами, чтобы самолеты вовремя их заметили, выпускали невидимые глазу газы в коричневое небо. У их подножия лежали железнодорожные пути, склады, гаражи, пристани, защищенные своими Берлинскими стенами, с колючей проволокой поверху, разрисованные граффити.

Влекомый силой, определить которую он уже и не пытался, Джастин пересек мост, как во сне побродил между обшарпанными домами, магазинами поношенной одежды, рабочими-иммигрантами на велосипедах. И наконец, волею судьбы, очутился на обсаженной деревьями авеню, в дальнем конце которой высилась арка, так густо увитая плющом, что Джастин не сразу разглядел в ее глубине дубовые ворота, медный звонок и медный же почтовый ящик. А повернув голову направо, увидел три белых замка, соединенные летящими коридорами. Облицовочный камень блестел, словно кафель в операционной, окна со стеклами цвета меди, казалось, только что чисто вымыли. И за каждым замком поднималась белая труба, карандаш, пронзающий небо. И на каждой трубе золотые буквы «КВХ», нарисованные одна под другой, подмигивали ему, словно давние друзья.