Новый Мир ( № 6 2006) - Новый Мир Новый Мир

Не понимаю, как это мы

остались среди зимы.

Среди покосившихся старых домов,

среди поврежденных умов.

.....................................

Сидим с врагами за общим столом.

И им, и нам — поделом.

Смеемся, пока ледяной узор

не покроет наш общий позор.

Даже невольно вспоминая о Георгии Иванове, Мандельштаме (список можно продолжить), все равно — сильно. На мой личный вкус — сильно. Но дело не в этом, я процитировал как раз не самое типичное стихотворение книги. Стихи Бориса Херсонского не просто безысходно мрачны (на это есть своя поэтическая традиция), основной корпус книги озадачил меня своим депрессивным реализмом — без ожидаемого лирического “катарсиса”. И это первоначальное впечатление получило подтверждение в обнаруженной мной задним числом рецензии Аркадия Штыпеля (“Новое литературное обозрение”, 2004, № 70) на другую книгу Херсонского, “Семейный архив” (Одесса, “Друк”, 2003). Цитирую: “Вероятно, в „нормальном” прозаическом романе говорилось бы: эти люди были такими-то и такими-то и вот что с ними случилось. В поэтическом повествовании Бориса Херсонского применена логика, обратная по отношению к логике „нормального” романа. Херсонский говорит примерно следующее: эти люди были, ибо они были такими-то, и с ними случилось то-то. <…> Эту „почти прозу” нелегко встроить в какой-либо типологический ряд. <…> Оксюморон „поэзия non-fiction ” — это один из возможных ответов на кризис традиционной поэтики”.

Во многих разделах книги “Нарисуй человечка” Херсонский выступает в качестве повествователя — не сочинителя, а рассказчика, рассказывающего истории из жизни . Вот (не пожалею места) одна — из раздела “Телефонная книжка”, где названия стихотворений представляют из себя номера телефонов с именами-отчествами (и номера, и имена перечеркнуты).

На самом деле детские годы полны

чудовищных сцен насилия. Крыльями бьют у стены

недорезанные цыплята. Кровь на белом пере.

Одуряющий запах и клекот в тесном колодце-дворе.

Дальше — больше. В накрытом тряпкой ведре

кончается жизнь котят. Или — муторный лай собак

из машины с клеткой. Гицель с огромным сачком

гоняется за голубями. Поймает? Как бы не так!

Ему подставляют ножку. Летит с размаху, ничком.

Или в кухне Берта силком разжимает клюв

многоцветному петуху, воду вливает — “Пей,

все равно зарежу!” Петух глотает, икнув.

Берта идет за ножом. Я наблюдаю за ней.

В проеме видна склоненная над стульчаком спина,

узел седых волос, темный халат в цветах.

Два движения локтем. Десять минут она

удерживает птицу в крепких отечных руках.

Лапы торчат из кастрюли. Потроха поглощает кот.

Хлопает дверь в сортир. Громко бранится сосед —

не кухня, а птицерезка! Мейн Год, ну что за народ!

Берта не слушает. Берта готовит обед.

89-17-24 (позвать Берту Исааковну)

Что это еще напоминает? Кинематограф. И запоминаются — после — не столько строфы, сколько картинки. Стихи о кино у него тоже есть.

Олег Шатыбелко. Вооот. М., ОГИ, 2005, 56 стр. (“Проект ОГИ/Сопромат”).

Автор двух поэтических книг — “Боковое зрение” (2002) и “Как дела, Веничка?” (2003), Олег Шатыбелко является и координатором проекта “Сопромат” (как сказано в аннотации, “у каждого автора серии есть свое, точное, однозначное толкование названия серии. Свой, так сказать, контекст. А вот общего, извините, нет”). Нам и тут никуда не деться от дихотомий “проза — поэзия”, “стихи — проза”. Олег Шатыбелко весьма чувствителен к этой проблематике. Вот отрывок длинного стихотворения:

[1]

я думаю,

что “героем” шестидесятых

можно назвать парня из кинофильма

“а я иду, шагаю по Москве”;

семидесятых —

персонажей сыгранных О. Далем и О. Янковским

в кинофильмах “отпуск в сентябре”

по “утиной охоте” Вампилова

и “полеты во сне и наяву”

режиссера Р. Балаяна;

восьмидесятых —

сказочно-оторванных от реальности

персонажей Григория Горина

из кинофильмов Марка Захарова;

правда, был еще персонаж в фильме Петра Тодоровского

“по главной улице с оркестром” —

его сыграл Олег Меньшиков —

но на фоне Борисова

он сильно проигрывал ему в искренности;

с девяностыми — все сложнее:

какая-то пустота

или, вернее, малозапоминающаяся, излишняя пестрота —

действительно,

ведь не принимать же в расчет героя Данилы Бодрова

из нашумевшего фильма “брат”?

[2]

…а сегодня они молчат.

я не могу в это поверить,

но они все время молчат.

говорят другие —

...........................

На сайте Lito.ru этому и некоторым другим опубликованным там стихотворениям Шатыбелко предшествовал эпиграф: “автор согласен с М. Л. Гаспаровым в том, что „с точки зрения стиховедения стихотворения в прозе — это проза, и только проза””; и далее следовало авторское указание, что перед нами “цикл стихотворений в прозе”. Это, конечно, лукавство. Стихи отличаются от прозы иной системой пауз . В прозе паузы маркированы знаками препинания, абзацами и практически с ними совпадают. В стихах паузы маркированы концами строк — и можно сказать, что эти паузы звучат громче “грамматических”, тем более что в современной поэзии знаки препинания могут отсутствовать вовсе. Разбив свой текст на стихотворные строчки, автор, что бы он ни говорил о “прозе”, тем самым уже сообщает нам, что этот текст должен читаться как стихи. В книге Олег Шатыбелко эпиграф снял, и правильно сделал. Прямое высказывание (а как несколько категорично уверяет в предисловии к книге Дмитрий Воденников, “кроме прямого высказывания у поэзии сейчас вообще ничего не осталось ”), так вот, прямое высказывание сопротивляется (вспомним название серии) — не хочет быть прозой.

Используя другое известное выражение Гаспарова, что “cтихи делятся не на хорошие и плохие, а на те, которые нравятся нам и которые нравятся кому-то другому”, могу сказать, что стихи Шатыбелко нравятся кому-то другому. “Мне вдруг пришло в голову, — пишет Воденников, — что человек, который не может читать настоящие современные стихи, это человек, который опоздал в будущее ровно настолько, насколько он ограничил себя сам (от высокомерия, жеманства или от неумения или нежелания сделать свой собственный выбор, начать свой собственный путь). Если его высшая планка заканчивается Ахматовой (допустим), то он опоздал в будущее примерно лет на сорок, если Сумароковым — то на целых два века. Если Дементьевым — то он опоздал туда навсегда”. Упоминание Сумарокова выглядит юмористически, но дело не в этом. Спросим себя: так ли нужно туда спешить? Что нас там ждет — кроме смерти? Настоящие современные стихи стоит читать ради обволакивающего нас настоящего, в котором мы — Воденников, Шатыбелко, Василевский — еще живы и еще свободны. Замедлим шаг.

Марианна Гейде. Время опыления вещей. М., ОГИ, 2005, 112 стр. (“Проект ОГИ/Сопромат”).

Серия — та же. Сопромат. Во вступительной статье Вадим Калинин подробно анализирует тот общий ландшафт (“не ландшафты, а один ландшафт”), который постепенно воссоздается отдельными стихотворениями Гейде. “О характере его [лирического субъекта Марианны Гейде] много говорить я не стану, тем более что, прочтя книгу, вы с ним (а это, как правило, все-таки „он”, так как гендер у Гейде, традиционно для новой женской поэзии, „плавает”) познакомитесь близко. Скажу только, что он существо весьма рефлексивное, часто желчное, склонное к недовольству собой, окружающим миром и, как следствие, к духовным исканиям. Это не модернистский „передельщик вселенной” и не характерный для постмодерна „изысканный всеядный потребитель”, это некто другой. Что-то есть в нем от депрессивной суицидальной эмпирики Данилы Давыдова, от лихорадочно, спазматически восприимчивой аутичности Ирины Шостаковской, но что-то и от восторженной, но тусклой философичной иронии Ходасевича и Вагинова”.