Повседневная жизнь пиратов и корсаров Атлантики от Фрэнсиса Дрейка до Генри Моргана - Екатерина Глаголева

В том же году новый испанский король Филипп V учредил Королевскую компанию Гигтускоа в Каракасе. Необычность предприятия заключалась в том, что его корабли могли заниматься и торговлей, и корсарским промыслом, охраняя берега Венесуэлы от набегов пиратов и корсаров других стран. В основном атакам грозных басков подвергались корабли англичан и голландцев, занимавшихся контрабандой. Успехи компании привели к небывалому подъему судостроения в портах Пасайа и Доностия-Сан-Себастьян: присутствие корсаров стало залогом экономического процветания…

Эпоха «первичного накопления капитала» заканчивалась; европейские державы понемногу начинали переводить экономику на мирные рельсы, вкладывая новое значение в слова «интересы государства», оперируя терминами «отчизна» и «патриотизм». Была ли родина у пиратов? Вряд ли они отождествляли ее с государством. Рыба ищет, где глубже, а флибустьер — где выгоднее…

Часть третья

ЖИЗНЬ, СМЕРТЬ, ЛЕГЕНДА

Сражение со стихией. — Борьба за выживание. — Плен, тюрьма, побег. — Казнь: петля или топор. — Суды и приговоры. — Пираты-мемуаристы. — Беллетристы о пиратах. — Карнавальный образ

Форбен как раз надписывал второе письмо, когда в окно ударился камешек. Почти тотчас колокола церкви Святого Андрея мелодично пробили полночь. Пора! Оставив письма на столе, шевалье прошел в смежную комнату и кивнул своему помощнику. Тот подошел к двери и завязал разговор с охраной. Под его шутки про ночные бдения без вина и девочек и намеренно громкий смех Форбен перепилил последний прут решетки (большая часть работы была уже сделана, надпил залеплен хлебным мякишем с сажей), а Барт крепким узлом связал вместе две простыни Ну, с Богом! Обняв помощника, который похлопал его по спине единственной рукой, и еще раз пообещав вызволить его отсюда при первой же возможности, Форбен ухватился за простыню, перешагнул через оконную раму и исчез в темноте. Барт последовал за ним, а верный лейтенант еще долго разговаривал на разные голоса, будто вел беседу с ними обоими, потом накрылся с головой одеялом и заснул.

Пока всё шло по плану: юнги, гордые своей находчивостью, провели их к ялику, куда уже были погружены бочонок пива, четыре каравая и голова сыра; на носу; в особой сумке, Форбен нашел карту, компас и циркуль, завернутые в вощеную бумагу, — родственник Барта из Остенде честно отработал свои 400 экю. Хирург тоже сидел в лодке и бледнел от страха при каждом шорохе.

— Ах, Боже мой, господин де Форбен! — воскликнул он. — У вас вскрылись раны! Давайте перевяжу!

— После, после! — отмахнулся шевалье. — Время дорого!

Он сел к рулю.

Лодку оттолкнули от берега, и только тут обнаружилось, что весла разной длины.

— Куда вы смотрели, остолопы! — зашипел Барт на сникших юнг, но отступать было поздно; он взял себе длинное весло, бросил короткое пареньку постарше и мощными гребками вывел ялик на плимутский рейд.

Им предстояло миновать не менее двух десятков кораблей, которые снизу все казались исполинами.

— Who goes?[94] — слышалось то справа, то слева.

— Fishermenr[95] — каждый раз отвечал Барт, в то время как хирург съеживался и бормотал про себя молитвы на фламандском.

С погодой повезло: под покровом тумана они выбрались в открытое море, которое оказалось на удивление ровным и спокойным. Казалось, само небо взяло их под свою защиту И правда, что за безумнаямысль — плыть черезЛа-Манш, где разбивались и шли на дно куда более крепкие и надежные суда, на утлом ялике без паруса, да еще и с разновеликими веслами!

Барт греб, как заведенный, и повязка, оборачивавшая его раненую голову, была мокрой от пота. Лишь несколько раз за два дня он дал себе роздых — чтобы слегка перекусить и забыться на пару часов тяжелым сном на дне лодки, из которой хирург и младший юнга едва успевали вычерпывать воду.

К середине третьего дня вдали показался французский берег — ровная полоса светлого песка. Вконец измученные, они вытащили на него лодку и рухнули рядом, почти без сил. Форбен сверился с картой и произвел вычисления.

Сен-Мало должен быть совсем рядам, не больше шести лье, — сообщил он своим спутникам и восторженно воскликнул, обращаясь к Барту: — Друг мой, вы отмахали 64 лье меньше чем за 48 часов! Такое не под силу даже Геркулесу!

Барт устало улыбнулся.

— Вон они! — раздался вдруг чей-то возглас. — Стоять! Именем короля!

Все повернули головы на крик По берегу к ним бежали шестеро солдат с офицером.

Форбен поднялся и гордо выпрямился, собираясь назвать себя и уладить это недоразумение, но не успел раскрыть рта.

— Господин капитан! Вы живы! — один из солдат радостно взмахнул руками — А мы уже по вас панихиду отслужили!

При этих словах офицер снял шляпу и учтиво поклонился. Форбен ответил на поклон.

— Шевалье де Форбен, капитан Барт, — отрекомендовался он. — Королевские корсары. Мы решили сами вернуться из Плимута, чтобы избавить Его Величество от лишних расходов.

— Очень рад, господин шевалье, — отвечал офицер. — Мне поручено ловить реформатов, которые вздумали бы укрыться у наших врагов, — объяснил он свое присутствие здесь и не слишком радушную встречу. — Но я уверен, что доставлю гораздо большую радостьмар-шалу д'Эстре известием о том, что обнаружил вас, чем если бы я захватил всех гугенотов Дьепа иЛа-Рошели.

— В таком случае доставим ему эту радость поскорее, — подвел Форбен итог беседе. — В путь, господа!

Вся жизнь корсаров и флибустьеров была постоянным поединком со смертью, который порой начинался в довольно раннем возрасте. Жан Барт с двенадцати лет служил юнгой, Рене Дюге-Труэн стал моряком в шестнадцать. Сыну Барта, Франсуа, еще не исполнилось тринадцати, когда он вышел в море с отцом и сразу очутился в гуще сражения. Возмущенный напуганным видом сына, отец велел привязать его к мачте, чтобы тот видел всё: «Ты должен привыкнуть к этой музыке!» Мишель де Граммон, сын дворянина и гвардейского офицера, в 14 (!) лет убил на дуэли воздыхателя своей сестры, был арестован, судим и вынужден поступить в школу юнг, а после, разжалованный из рядов королевского военного флота, сделался флибустьером. Голландский корсар Пит Хейн, герой народных преданий, был сыном капитана и тоже впервые поднялся на борт еще в отрочестве. Лет двадцати он попал в плен к испанцам и четыре года был рабом на галерах, пока его не обменяли на испанских военнопленных. Генри Морган в 20 лет решил попытать счастья в Вест-Индии и, чтобы оплатить переезд, продался на три года в наймиты на Барбадос. Команда Чарлза Гарриса, помощника Эдварда Лоу, состояла из тридцати пяти человек: одному было 15 лет, троим — 17, шестнадцати — от двадцати до двадцати пяти, включая самого капитана, которому исполнилось только 25 лет.

Смерть была вездесущей и многоликой: от холодной и грозной морской пучины, голода, болезней, опасных ран, тягот походов, превратностей сражений и плена, нелепости пьяных драк, жестокости наказаний и, наконец, суровой карающей руки правосудия.

Мы уже уделили достаточно много внимания тому, на что обрекал себя моряк, выходя в море, но, чтобы освежить в памяти эту картину, приведем отрывок из мемуаров Клода де Форбена.

«Шторм, не прекращавшийся три недели, вынуждал меня ставить лишь малое количество парусов. Ветер вынес нас в Бристольский пролив, корабль влекло к берегу, и часто у меня в запасе было всего 12 часов, чтобы помешать ему оказаться вблизи английских берегов, и шесть часов — чтобы нас не вынесло на берега Ирландии. Море бушевало так страшно, что все эти три недели мы не грели котла. Экипаж совершенно выбился из сил, больше половины людей заболели, а остальным тоже приходилось несладко. Пока море так волновалось, однажды утром, около десяти, мне сказали, что на нас идет земля. Я поднялся на палубу, чтобы взглянуть, в чем дело, и увидел, что эта «земля» была бесконечным скопищем вихрей, взвивавших воду в воздух. В этот момент нас накрыла такая высокая волна, что она сорвала большой парус, разбила шлюпку, бывшую на палубе, наполнила корабль водой и опрокинула его на бок, как во время кренгования. Больные, находившиеся на твиндеке, захлебнулись. Перепуганный экипаж молился всем райским святым. При виде этого смятения я закричал: «Смелее, ребята! Все молитвы хороши, но обратитесь-ка к святому насосу: верьте, только он вас спасет!» <…> Подняли парус на фок-мачте, и корабль выровнялся… Я велел проломить палубу щипцами: часть воды стекла, остальное пролилось в трюм, и кораблем стало можно управлять. У меня почти не оставалось провианта, поскольку всё было испорчено морской водой. Мы пошли по ветру; я велел выбросить в море тела утонувших; оставшиеся в живых едва волочили ноги, и я решил, пока еще светло, пристать к берегам Ирландии, чтобы экипаж, по меньшей мере, не был пленен, поскольку мы не находились в состоянии войны с Ирландией, ведь король объявил войну только Англии и Шотландии. <…> Как только я сошел на землю, то первым делом устроил лазарет для больных. Из 230 человек, с которыми я вышел из Бреста, у меня оставалось не больше семидесяти пяти: остальные умерли от трудов, страхов или болезней».