Инкарнационный реализм Достоевского. В поисках Христа в Карамазовых - Пол Контино
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В следующей главе, «Раннее развитие», происходит один из самых важных диалогов в романе. Здесь, как и в рассказе Зосимы о «таинственном посетителе», мы видим, что любовное внимание может вызвать метанойю у того, кому предназначается этот дар. Внимание Алеши помогает Коле обрести собственный голос, и он становится для воспитанного только матерью подростка кем-то вроде старшего брата, возможно, даже отца. Алеша направляет внимание Коли на реальное положение дел: «„Илюша умрет. Это, мне кажется, уж наверно“, — грустно ответил Алеша» [Достоевский 1972–1990, 14: 499]. Видя, что Коле очень хочется проявить свои теплые чувства к нему, он «улыбнулся и пожал ему руку» [Достоевский 1972–1990, 14: 499]. Исполненное любви внимание Алеши побуждает Колю проявить уважение к нему, но, «сбиваясь и путаясь», он прячет желание сблизиться с ним за попыткой интеллектуального самоутверждения, полуосмысленными ссылками на литературу и утверждениями о превосходстве своего атеизма. Коля прописывает фирменный ракитинский атеистический реализм так же, как важный доктор прописывает обедневшим Снегиревым невозможное для них лечение «в Си-ра-ку-зах» [Достоевский 1972–1990, 14: 505]: «Я знаю, что вы мистик, но… это меня не остановило. Прикосновение к действительности вас излечит… С натурами, как вы, не бывает иначе» [Достоевский 1972–1990, 14: 499]. На протяжении их беседы Алеша держится «скромно и спокойно» [Достоевский 1972–1990, 14: 500], «светло» улыбается [Достоевский 1972–1990, 14: 504], однако, получив такой рецепт, «удивляется немного»: «От чего излечит?» — «Ну там Бог и прочее» [Достоевский 1972–1990, 14: 499]. Коля опирается на свое скромное знакомство с Белинским и боится, что Алеша «подумает, что он хочет выставить свои познания и показать, какой он „большой“»: «„А я вовсе не хочу выставлять пред ним мои познания“, — с негодованием подумал Коля. И ему вдруг стало ужасно досадно» [Достоевский 1972–1990, 14: 499]. Коля негодует не только из-за того, что его так сильно заботит мнение Алеши, но и из-за того, что пытается обмануть самого себя. Он обнаруживает способность к спасительной самокритике, которая уже недоступна Федору, в силу возраста уже привыкшему верить собственной лжи. Важно, что Коля способен принять правду: когда Алеша откровенно цитирует немецкое изречение о русских школьниках: «Никаких знаний и беззаветное самомнение» — Коля искренне восхищается: «…верниссимо, точь-в-точь!» [Достоевский 1972–1990, 14: 502]. В последнем романе Достоевского Христос и истина рассматриваются как синонимы и никогда, даже гипотетически, не противопоставляются, как в письме писателя Н. Д. Фонвизиной (1854) [Достоевский 1972–1990, 28, I: 176].
Коля учится смиряться с истиной о своей человеческой уязвимости, но для ее принятия требуется время. Как наставник Алеша не стремится к доминированию и щедро поощряет мальчика выражать свои радикальные воззрения, реагируя «тихо, сдержанно и совершенно натурально <…>, как бы разговаривая с себе равным по летам или даже со старшим летами человеком» [Достоевский 1972–1990, 14: 500], то есть так, словно Коля был «на высшей ноге» [Достоевский 1972–1990, 14: 197]. При обсуждении Вольтера Коля ценит то, что Алеша с уважением относится к его свободе, «он как будто именно ему, маленькому Коле, отдает этот вопрос на решение» [Достоевский 1972–1990, 14: 500]. Но «скромно и спокойно» [Достоевский 1972–1990, 14: 500] Алеша также отмечает, что юный Коля подпал под чужое влияние. Когда Алеша упомянул о том, что Коле «еще только тринадцать лет», мальчик «вспыхнул», обвиняя Алешу в том, что тот — своего рода инквизитор: «Помилуйте, вы хотите послушания и мистицизма». Но когда Коля заявляет, что Христос мог бы сыграть видную роль среди революционеров, Алеша решает, что на такое нужно отвечать более энергично: «„Ну где, ну где вы этого нахватались! С каким это дураком вы связались?“ — воскликнул Алеша» [Достоевский 1972–1990, 14: 500]. Алешино восклицание порождено не стремлением одержать верх в споре, но любовью к Христу, разделяемой его создателем Достоевским, у которого даже в молодости, когда он был радикалом, слезы наворачивались на глаза, когда он говорил о Христе[308].
Чистосердечность Алеши, рожденная его духовным сродством и любовью к Христу, вновь пробуждает в Коле зарождающееся стремление к истине. Он признается, что и в самом деле поддался стороннему влиянию: «Помилуйте, правды не скроешь. Я, конечно, по одному случаю, часто говорю с господином Ракитиным, но… Это еще старик Белинский тоже, говорят, говорил» [Достоевский 1972–1990, 14: 500]. Во второй половине романа дружба Ракитина рассматривается как вредоносная. Позднее в тот же день Алеша даст отпор Мите (который, как и Коля, «жаждал» [Достоевский 1972–1990, 15: 27] живой воды Алешиной дружбы) и напрямик спросит его: «Что он [Ракитин] к тебе так часто повадился? Подружился ты с ним, что ли?» Митя отвечает отрицательно: такие люди «никогда не поймут шутки. Да и сухо у них в душе, плоско и сухо, точно как я тогда к острогу подъезжал и на острожные стены смотрел» [Достоевский 1972–1990, 15: 27]. Поэтому и Коля стремится защититься от соблазнительных логических выкладок Ракитина: «…пожалуйста, не думайте, что я уж такой революционер. Я очень часто не согласен с господином Ракитиным» [Достоевский 1972–1990, 14: 501]. Коля молод и впечатлителен, это потенциальный революционер — из тех, кто примерно через 13 лет после описанных в романе событий — и всего через несколько месяцев после публикации романа — убьет царя Александра II. Однако посредническое влияние Алеши проливает живую воду там, где Ракитин оставил за собой выжженную пустыню.
Для изгнания демона Колиного тщеславия требуется время; деятельная любовь всегда требует времени и никогда не принимает форму «скорого подвига»[309]. Коля признается, что еще не читал классического произведения литературы, «Евгения Онегина» Пушкина, но испытывает желание с ним познакомиться [Достоевский 1972–1990, 14: 501], а его стремление «выслушать и ту и другую сторону» [Достоевский 1972–1990, 14: 501] указывает на его способность воспринимать полифонию. Однако, почувствовав, что стал серьезно уязвим, он отшатывается, подобно Снегиреву, который, поведав Алеше, как вместе с сыном плакал у камня, снова впадает в свою «злую и юродливую» роль «Словоерсова». [Достоевский 1972–1990, 14: 190]. Вот как парирует Коля:
— Скажите, Карамазов, вы ужасно меня презираете? — отрезал вдруг
