Зима в раю - Елена Арсеньева

Вряд ли он ошибался насчет смысла конспиративных кличек, которые употребляли в разговоре Гаврилов со товарищи. Доктор – это, конечно, Шадькович. Он ведь и в самом деле врач. К тому же Доктор был связан со Скоблиным, о чем тоже упомянул Гаврилов. Шадьковича познакомил с Дмитрием именно Скоблин… вернее, Фермер. Ну а Фермерша – это Надежда Васильевна, «русский соловей», «курский соловей», любимица государя… «Фермершу мы потеряли» – да, Плевицкая арестована. Потом Гаврилов подтвердил то, что существовало пока в виде подозрений: и Фермер, и Фермерша замешаны в похищении генерала Миллера. Помогал им Шадькович. Теперь все планы заговорщиков нацелены на какого-то Вернера. Очевидно, это кличка того человека, о котором Сергей говорил Дмитрию. Тот, кого необходимо найти и уничтожить.

А какая замечательная прозвучала в подслушанном разговоре фраза: «Бланка продала зятя с потрохами!» Даже если бы не было упомянуто о зяте Хромом и о картах, Дмитрий все равно догадался бы, кто такая Бланка, ведь у карточных гадалок, с легкой руки «мадам Ленорман», так называется клиент – человек, на которого гадают. Бланка – это Лидия Николаевна, которая продала зятя Хромого… разумеется, из лучших побуждений.

Каких же?

Нетрудно угадать. У нее могут быть только одни лучшие побуждения (они же и худшие): деньги, деньги!

Ну что ж, видимо, Дмитрий сам виноват в том, что теща считает его никчемным существом и на все готова, чтобы избавиться от него – разумеется, за приличную сумму.

А кстати, интересно бы знать, какова сумма? Сколько ей заплатил Гаврилов за то, чтобы получить возможность расквитаться с наглым Дмитрием Аксаковым, который когда-то поставил под удар операцию «Невеста», лишил партийную кассу вожделенного миллиона и вызвал гнев самого Ильича?

Ну что ж, может быть, когда-нибудь Дмитрий это и узнает. А впрочем, вряд ли! Гаврилов вряд ли признается, а Лидии Николаевне вопроса не задашь, ни в прямой, ни в косвенной форме. Напротив, она даже и заподозрить не должна, что Дмитрий проведал про ее истинную роль в операции… Черт знает как она называется на языке товарищей, но жертва назовет ее так – операция «Предсказание». Перед тещей Дмитрий должен предстать Эдвардом Кином, Иваном Мозжухиным и Василием Качаловым в одном лице. Он должен в совершенстве разыграть роль… Какую?

Неожиданную. Очень неожиданную. Но в одиночку (будь он даже и впрямь Эдвардом Кином et cetera!) Дмитрий не справится. Ему нужна труппа. Попросту говоря, сообщники.

Нет, ему нужен только один помощник. Человек, для которого жизнь Тани и Риты имеет такую же ценность, как и для него, Дмитрия.

Сейчас, здесь он ничем не может помочь Саше и Оле. Но спасти Таню и Риту он может!

И, едва въехав в Париж, Дмитрий повернул в сторону площади Мадлен.

Прошло столько лет, а Русанов так и не привык мысленно называть этого человека иначе. Вслух – да, сколько угодно: Виктор Павлович, товарищ Верин, – но про себя он мог звать его только Мурзиком. И сам он в те минуты был не Александром Константиновичем Русановым – превращался в Шурку, становился прежним мальчишкой, чудилось, навек напуганным синеглазым, рано поседевшим боевиком, беглым убийцей, который охотился за ним, чтобы убить, который на его глазах уничтожил Смольникова, утопил Настену, который стал кошмаром его снов, всей его жизни. И даже сейчас именно от Мурзика зависело, жить Шурке, Александру Константиновичу Русанову, или умереть. Нет, даже не умереть, а сдохнуть как собаке, сдохнуть от побоев в застенках здания ЧК, бывшей ГПУ, ныне НКВД на улице Воробьева… черти бы его взяли, этого Воробьева, первого энского чекиста. Небось, если бы дожил до наших времен, давно встал бы к стенке как враг народа, но до того пошатался бы по коридорам выпестованного им же самим учреждения, вываливая из рваных, грязных, зловонных брюк непомерно раздутую мошонку.

Поделом вору и му́ка, как говорили в старину!

Жуткая картина, несколькими мазками, но весьма выразительно нарисованная Поляковым, не шла из сознания Русанова. Только вместо товарища Воробьева видел он, конечно, себя.

Нет, такого не может быть… не может быть! Это страшней всего, что было пережито им за все нечеловеческие годы, когда иногда он просыпался среди ночи с мыслью: «Где я? Уж не ад ли это?!», а потом наступал рассвет, и приходил день, и продолжало крутиться мельничное колесо жизни, перемалывая ночные страхи, и довлела, как ей и положено, дневи злоба его, и «в горячке дел, в лихорадке буден» нет-нет да и посещала низменная, животная радость жизни, такой простой, такой чудесной, как запах свежевыпеченного хлеба и вкус хорошего, не магазинного, водой разбавленного, а настоящего деревенского молока, как шелест страниц старых книг, как пенье соловьев на Петропавловском кладбище в июне, как вздохи уткнувшейся в его плечо Любы… Но все, все, все кончено, он больше не проснется, кошмар одолел его и никогда не отпустит.

Он вспомнил, как на прошлом допросе, когда валялся на полу, то и дело подбрасываемый пинками под ребра, захлебываясь кровью из разбитого носа, пытался повернуть голову, ему казалось, что стены кабинета изгибаются, становятся овальными. Потом его вздернули на ноги, и, глядя в пол, Русанов с изумлением обнаружил, что он сложен из кусков фанеры, служивших ранее какому-нибудь художнику для этюдов. Художник пытался нарисовать носорога, но потом листы фанеры разрезали и собрали снова – в произвольном порядке. Русанов совершенно отчетливо видел, что ноги носорога пришлись над его головой и спиной.

Нет, конечно, это была галлюцинация: ведь первый допрос Русанова длился трое суток! Вернувшись в камеру и приходя в себя, он гнал из памяти воспоминания об этих днях и ночах: гнал из чувства самосохранения, конечно. Но теперь как бы дал себе волю. И снова замелькали вокруг лица «молотобойцев» и окровавленные подошвы их кирзачей…

Уже ночь сменилась днем, вместо первых пришли трое таких же парней, а потом их заменили еще трое. А может быть, Русанову только казалось, что они меняются? Впрочем, нет, трое суток без передышки они бы не выдержали. А он почему-то выдерживал… Было очень жарко, и все время хотелось пить. Он уже плохо понимал, что происходит вокруг. Иногда «молотобойцы», по-видимому, устав, отдыхали, устраиваясь кто на диване, кто на стульях, однако Русанов должен был все время стоять. Иногда выходили все вместе, и тогда его вталкивали в один из узких шкафов, стоящих в коридоре, и запирали на ключ. Но и там он вынужден был стоять, так как шкаф был настолько узок, что опуститься в нем на пол не получалось. Иногда Русанова выпроваживали в уборную и там совали его голову под кран. Тут он с жадностью пил воду. Разумеется, он не отличал дня от ночи, время слилось в один сплошной кровавый поток, но Русанов помнил, что два раза ему приносили еду. Прекращалось избиение, «молотобойцы» то ли куда-то исчезали, то ли рассаживались на стульях тут же, рядом. Кажется, они тоже ели. Русанов не мог сделать ни глотка, не в состоянии был проглотить ни куска, но делал вид, что ест, стараясь протянуть время передышки. Наконец почти нетронутую еду уносили. Истязатели, как будто очнувшись и неожиданно вспомнив о Русанове, вновь приступали к своему делу…