История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 11 - Джованни Казанова

— Кто вы? Мне кажется, я вас где-то видел, но не могу вас вспомнить.

— Я скажу вам, кто я, и поражу вас, поведав вам мои несчастья; но прикажите сначала дать мне поесть и попить, потому что с позавчерашнего дня я ел только плохой суп в госпитале.

— Охотно. Пойдите и скажите, чтобы вам дали поесть там, внизу, и потом поднимайтесь, потому что вы не сможете ничего мне сказать за едой.

Мой местный лакей спускается с ним, чтобы сказать, чтобы ему дали поесть, и я приказываю не оставлять меня одного с этим человеком, который по настоящему меня пугает. Будучи уверен, однако, что я должен его знать, я с нетерпением хочу узнать, кто он. Три четверти часа спустя он поднимается снова, имея вид больного, у которого от возобновления лихорадки воспламенилось лицо. Я говорю ему сесть и говорить свободно, потому что мой слуга, находясь на балконе, не услышит ничего из того, что он может мне сказать. Он начинает с того, что называет мне свое имя.

— Я Альбергони.

Я сразу вспомнил его. Это был дворянин из Падуи, с которым я близко общался двадцать пять лет назад, когда, обретя благоволение г-на де Брагадин, покинул ремесло скрипача. Этот нобль из Падуи обладал очень малым везением, большим умом, характером, знанием света, сильным темпераментом, чтобы противостоять всем бедствиям, проистекающим от Венеры и Бахуса, распущенностью в нравах и в языке, глумясь постоянно над правительством и религией, смелый до дерзости, игрок, не дающий себе труда удерживать мошенничество в рамках благоразумия, принадлежащий к противоестественной школе, которая навлекла когда-то небесный огонь на Пентаполь. Кроме того, этот человек, которого я сейчас видел перед глазами, и который являл собой настоящий вид безобразия, был до возраста двадцати пяти лет красавцем; но это не удивительно: переход от красоты к уродству очень короток, намного более короток, чем от уродства к красоте. В первом изменении природа опускается, во втором — поднимается. Двадцать пять лет я не видел Альбергони, и пятнадцать — как я не слышал о нем. Я видел его перед собой, одетого в ужасное рубище. Вот как он говорил со мной.

— Сообщество из десяти-двенадцати молодых людей, к которому я принадлежал, держало казен на Джудекке и проводило там весело время, никому не причиняя вреда. Кое-кто решил, что наши собрания посвящены недозволенной деятельности, запрещенной законом. Нам устроили судилище, под большим секретом, закрыли казен и те, кто его содержал, скрылись, за исключением меня и некоего Бранзарди. Мы были арестованы. Бранзарди через два года был приговорен к отсечению головы и последующему сожжению, а я — к десяти годам темницы. В году шестьдесят пятом я вышел на свободу и стал жить в Падуе, где меня не оставили в покое. Меня обвинили в том же преступлении, и, решив не ждать, пока ударит молния, я отправился на Родос. Два года спустя Совет Десяти приговорил меня заочно к вечной ссылке. Можно было бы спокойно вытерпеть это наказание, если бы было на что жить, и у меня бы имелось все необходимое, если бы мой шурин, который завладел моим имуществом, не задумал воспользоваться моим несчастьем, чтобы его присвоить. Прокурор в Риме получил приказ платить мне два паули в день, если я соглашусь с актом, по которому я их заверяю, что никогда не потребую ничего сверх того. На это несправедливое условие я ответил тем, что отказался от двух паули и покинул Рим, чтобы стать здесь отшельником. Этим я занимался в течение двух лет и больше не хочу, так как нищета убивает. Тот, кто ее не боится, — это несчастный, который никогда ее не испытывал.

— Вернитесь в Рим. Я полагаю, с двумя паоли в день вы сможете еще жить.

— Я хочу лучше умереть, чем испытывать это унижение.

Я пожалел его, дал ему цехин и сказал, что пока я остаюсь в Неаполе, он может приходить есть каждый день в гостиницу, где я живу, и полагал, что он уйдет довольный; но вот через день разразилась новость по всему Неаполю. Мой местный слуга сказал, зайдя в мою комнату, что отшельник, которому я давал есть в течение двух дней, выставлен обнаженным на воротах гостиницы на улице Толедо. Хозяин нашел его мертвым, повешенным в комнате, где он спал, известил об этом магистрат и ему сказали выставить его на публику, чтобы узнать, кто это. Я быстро оделся, чтобы идти смотреть этот спектакль. Я увидел несчастного, который повесился, который вызывал дрожь у зрителей. Голова его была черной и бледной, и мошонка такой распухшей, что казалось, что у него подвешен большой мешок… Я пошел поговорить с хозяином, который сказал мне, что в течение двух дней он получал хороший суп и еще лучше питье, уплачивая за все авансом, как принято со всеми нищими. Он отвел меня в комнату, где тот это проделал, неизвестно, в котором часу, оставив дверь открытой. Он отдал в магистрат его корзину и все его лохмотья и с нетерпением ждал, чтобы пришли забрать его тело, чтобы зарыть на свалке. Я заметил на земле исписанную бумагу, я ее подобрал и прочел мое имя перед восемью или десятью другими, среди которых также было и имя графа Медини. Дав нам прекрасное имя своих благодетелей, он признавался нам, что жизнь ему стала в тягость, он решил, что должен от нее избавиться и заслужить этим наше одобрение. Чтобы вознаградить нас за то добро, что мы ему сделали, он давал нам пять номеров. Я отдал эту бумагу хозяину, который принял ее как сокровище. Смерть этого несчастного сумасшедшего послужила к обогащению лотереи Неаполя. Все участники лотереи играли на эти пять номеров, из которых не выпал ни один; но опыт не имел силы рассеять предубеждение. Пять номеров, записанных человеком, который повесился четверть часа спустя, наверняка должны были быть теми, которые выпадут в первом же тираже.

Я захожу в кафе, чтобы позавтракать, и слышу, как кто-то рассуждает о разумности самоубийства, когда, решившись умереть, выбирают повешение; предполагалось, что это утонченная смерть, и что большое преимущество ее в том, что любой повешенный в свой последний момент имеет половой член в состоянии эрекции и извергает сперму. Выходя из кафе, я вдруг ощутил руку вора платков в тот момент, когда он вынимал ее из моего кармана. Менее чем в месяц у меня украли по меньшей мере двадцать платков. Большое число жуликов Неаполя живет только этим ремеслом, и их ловкость достойна восхищения. Когда жулик увидел себя пойманным, он попросил меня не поднимать шума, заверив, что вернет мне все платки, что у меня украл, и сказал, что их у него шесть или семь.

— Ты украл их у меня двадцать и более.

— Я — нет, но это кое-кто из моих товарищей. Пойдемте со мной, и вы их найдете, может быть, всех, и тот, кто вам их вернет, получит хорошее вознаграждение.