Кронштадт и Питер в 1917 году - Федор Раскольников

— Я сам был на острове Эзеле… я подвергался налету германских аэропланов….. я бежал из немецкого плена… и т. д. и т. д.

Из краткого повествования о своих личных военных передрягах он совершенно нелогично делал оборонческий вывод о необходимости продолжения «войны до конца», «войны до полной победы над Германией». Впрочем, зубодробительно-шовинистический характер речи моряка— оборонца не помешал ему на следующий день подойти ко мне и повести разговор в самых дружественных тонах.

После кровожадного оборонца я вторично потребовал слова. В этой заключительной речи я дал отповедь обоим ораторам соглашательского толка. Меня больше всего поразило то, что враждебная аудитория Лужского Совета хранила флегматичное молчание. Даже в самых «большевистских» местах моей речи, когда приходилось остро касаться больных и злободневных вопросов, никто не пытался перебить мою речь или вставить злобную, ядовитую реплику. Это настроение удрученности, отсутствие пафоса борьбы, близкое к отчаянию недоверие к своим силам резко бросалось в глаза у наших противников.

В то время как сочувствовавшая нам аудитория повсюду шумно и страстно выражала свои политические чувства, враждебные нам элементы как-то притихли, и даже на своих собраниях, где у них было обеспеченное большинство, они предпочитали отмалчиваться. Конечно, я говорю не об отдельных лидерах соглашательских партий, продолжавших при всех обстоятельствах тянуть одну и ту же ноту, а об эсеровских и меньшевистских массовиках, чувствовавших лучше своих вождей веяние надвигающейся бури. В их рядах ощущался болезненный упадок духа, препятствовавший бурному выражению их несогласий с речами ораторов-большевиков. Запах тления и смерти стоял в зале, где подавляющее большинство скамей было занято эсерами и меньшевиками; моя речь звучала в могильной тишине, как надгробная эпитафия над этими партиями, доживавшими свои последние дни.

Переночевав в общежитии лужских партийных товарищей, я на другое утро в их сопровождении поехал на окраину города, где была расквартирована артиллерия. «На войне, как на войне». В ожидании сбора митинга я, уединившись с большевиками — руководителями этой части, принялся заносить в свою записную книжку сведения

О количестве вооружения, о соотношении сил, о настроении солдат. Мы готовились к серьезному решительному бою и поэтому крайне нуждались в подсчете собственных сил и в точном выяснении численного состава и вооружения, находившегося в распоряжении нашего противника — Временного правительства.

На заводе Тильманса было 80 членов партии. Из воинских частей наиболее большевистскую репутацию имел 1-й запасный артиллерийский дивизион (1 батарея — 1200 человек, 2 батарея — от 1200 до 1300 человек и 3 батарея — 400 человек). В каждой батарее имелись большевики, по коллективов образовано не было. В траншейной артиллерии минометного полка (1500 человек) большинство было наше, но опять-таки коллектива еще не существовало, хотя для него уже было приготовлено помещение и со дня на день предполагали созыв партийного организационного собрания. В этом минометном полку среди офицеров сочувствующим большевикам считался прапорщик Крутов. В команде слабосильных лошадей 1 кирасирского полка (100 человек) больше половины солдат сочувствовали нашей партии. Оружейная мастерская и команда слабосильных лошадей (100 человек) 5 драгунского полка также были наши. Вооружение 5 драгунского полка состояло из 20 пулеметов и 2500 винтовок, но его настроение еще было неопределенное, колеблющееся. Временное правительство могло на него опереться. 4 тыловая автомобильная мастерская Северного фронта (800 человек) наполовину сочувствовала большевикам, наполовину — эсерам. Организованных членов нашей партии там было 35 человек. Рабочий батальон 12 армии, недавно прибывший с Рижского фронта, уже успел избрать в Совет двух большевиков. Как раз в минувшее воскресенье в Луге состоялся митинг артиллеристов и автомобилистов, причем оборонцы были наголову разбиты. Кроме перечисленных частей в Луге стояли 2 минометных дивизиона (в каждом дивизионе по 5 батарей, в каждой батарее по 8 минометов. Итого 80 минометов, выбрасывавших 272-пудовые мины). Настроение этой части имело огромное значение, но она еще не выявила своей физиономии. Во всяком случае, в список наших сил мы их не вносили. В постоянном составе артиллерийского дивизиона числилось 1303 человека, из них 1 батарея (300 человек с шестью 3-дюймовыми орудиями) была определенно настроена против нас. Тем не менее в лужском гарнизоне наше положение было не безнадежно.

Вскоре нас пригласили на митинг, В большом деревянном сарае все скамейки были усеяны одетыми в «хаки» солдатами. Многие из них, за недостатком мест, стояли сзади, в проходах и но бокам, у выходных дверей. Митинг открыл тот же флегматичный эсер Кузьмин, упавшим голосом сделавший краткий доклад о текущем моменте. После окончания его сообщения раздались аплодисменты. Затем выступил я. Настроение аудитории было бурным. По крайней мере, когда сидевшие на трибуне члены солдатского комитета — эсеры из вольноопределяющихся — попробовали перебить мою речь враждебными выкриками с места, то аудитория так недоброжелательно их одернула, что они были вынуждены замолчать.

Ясно замечалось непримиримое расхождение между «комитетчиками», почти сплошь состоявшими из соглашателей, и широкой солдатской массой, уже начавшей безраздельно отдавать свои симпатии большевикам.

Когда «комитетчики» — эсеры задали мне провокационный вопрос: «На какой день ваша партия назначила переворот?» — то я ответил, что дня и часа революции никто предсказать не может. Я провел параллель с Февральской революцией, относительно которой также нельзя было с уверенностью сказать, в какой именно день она разразится, между тем как даже обыватели чувствовали ее неминуемое приближение. Точно так же и сейчас уверенность в неизбежном падении Временного правительства носится в воздухе, но никто не может точно фиксировать дату этого радостного события.

Прямота и откровенность, с которой мы, большевики, ставили вопросы о близком перевороте, чрезвычайно привлекали сочувствие солдат. Ораторам-большевикам после каждой их речи устраивались шумные овации. Настроение аудитории, без всяких сомнений, было всецело па нашей стороне.

Эсеры попытались вселить аудитории недоверие и подозрительность на мой счет, задав мне вопрос о целях моего приезда в Лугу. Но это было покушение с негодными средствами. Мне даже не пришлось давать объяснения. Каждый солдат в те дни прекрасно отдавал себе ясный отчет, с какой целью большевики развивают кампанию. На ночевку меня отвели к одному рабочему, занимавшему небольшую квартиру в маленьком одноэтажном доме. Это был пожилой, семейный рабочий, хороший, выдержанный большевик, старый член партии. Он великолепно разбирался в событиях, и разговор с ним был для меня большим удовольствием…