Время, Люди, Власть. Воспоминания. Книга 2. Часть 4 - Никита Хрущев

Беседы подходили к концу, но уже было видно, что конкретных соглашений мы достичь не сможем, потому что наши понимания дела слишком противоположны. Ни та, ни другая сторона не могли найти приемлемых условий для соглашений. То, что приемлемо для одной стороны, оказывалось неприемлемым для другой. Собственно говоря, на этом и основывались холодная война и состояние напряженности. Каждая сторона хотела бы обеспечить мир, но обеспечение мира трактовала по-своему, так, что это противоречило интересам контрпартнера. Вот такую позицию занимал Запад. Да он и сегодня занимает эту же позицию, с тою лишь разницей, что сейчас не может отрицать возросшей военной мощи Советского Союза. Поэтому противная сторона уже приспосабливает к нам свою политику. Наша встреча уже тогда была обусловлена тем же: США потеряли уверенность в том, что могут достичь своих целей при проведении политики с позиции силы, как было во времена Трумэна и Даллеса.

Соотношение сил стало иным, поэтому Кеннеди вынужден был искать возможность договориться на новой основе, которая, однако, устраивала бы Соединенные Штаты. Мы-то хотели договориться на такой основе, которая устраивала бы и нас, и США, а они о нас не думали. Поэтому реальных возможностей прийти к какому-то соглашению не возникло. Я был благодарен правительству Австрии, ее премьер-министру и президенту[191] за то, что они со своей стороны сделали все, чтобы наши встречи не были ничем омрачены. Венцы отнеслись к нам очень дружелюбно, и я не припоминаю никакого инцидента, который омрачил бы мое пребывание в Вене. Действительно, правительство Австрии выполняло обязательство соблюдать нейтралитет. У меня остались самые теплые чувства в отношении политики правительства Австрии. Президентом тогда был социал-демократ. Он тоже со своей стороны ничем не омрачал нашего пребывания. Я не знаю, был ли еще жив Рааб, с которым мы подписывали мирный договор, но его преемник проводил ту же линию. Последняя наша встреча с Кеннеди произошла на приеме или в театре. Кеннеди был очень мрачен. Не только озабочен, но и мрачен.

Когда я смотрел на его лицо, он у меня вызывал сочувствие, сожаление. Я хотел, чтобы мы расстались с другим настроением, но помочь ему ничем не мог. Политика неумолима, а наше классовое положение не дало возможности, несмотря на усилия с моей стороны, прийти к соглашению. Как политик я это понимал, а как человек сочувствовал Кеннеди. Он был разочарован, а его внутренние противники в США, особенно агрессивно настроенные деятели, получили удовлетворение: "Вот, ты надеялся, что сможешь при встрече с Хрущевым добиться каких-то соглашений, а теперь сам убедился, что мы были правы, проводя политику с позиции силы. У нас и выхода другого не было, потому что коммунисты признают только силу, а иного языка не понимают. Ты хотел с ними разговаривать языком соглашений и в ответ получил щелчок по носу, возвращаешься опозоренным. Объявил всем, что едешь с уверенностью найти возможность договориться, а вернулся к разбитому корыту, приехал ни с чем. Следовательно, наша политика была правильной, а ты заблуждался". Примерно так я представлял себе переживания президента и сочувствовал ему, но вида не подавал. А сочувствовал ему, потому что не создавалось предпосылок к лучшему, и мы опять отбрасывались назад, возможно, к еще большему обострению, к продолжению холодной войны. За это мы должны были платить, потому что опять начиналась гонка вооружений. Потребуются еще большие ассигнования средств на оружие. Сначала в США. Это заставит нас последовать за ними.

Такие события нам известны, они обременяют бюджет и снижают экономический потенциал гражданской жизни. Это-то меня, главным образом, и заставляло сочувствовать президенту, я понимал причины его огорчения: неудача его внешней политики отразится на наших бюджетах, а следовательно, на жизненном уровне народов. Но я нагнетал обстановку не ради этого, а чтобы поставить президента в безвыходное положение, заставив его признать необходимость пойти нам навстречу, иначе будет возможность конфликта. Кеннеди же не захотел под нажимом пойти на соглашение. Мои призывы осознать реалистичность наших доводов повисли в воздухе. Мы оба остались на старых позициях. Кеннеди уехал первым, его провожали официальные лица и президент Австрии. Уже после его отъезда со мной захотел увидеться министр иностранных дел Крайский, и я его с удовольствием принял. Я знал, что Крайский во время войны был в шведской эмиграции вместе с Брандтом, нынешним премьер-министром ФРГ, а в ту пору - бургомистром Западного Берлина. Меня информировали, что они были друзьями, к тому же оба социал-демократы. Моя беседа с Крайским была полезной. Он рассказал мне о своих впечатлениях, которые остались у него от проводов Кеннеди: "Очень уж мрачен был президент, очень удручен, на нем просто лица не было. Видимо, итоги переговоров так его огорчили". Я ответил: "Да. С ним легко беседовать и даже приятно, но когда наступает момент принимать решение, он не проявляет понимания. Не понимает времени, в котором мы живем, и нового соотношения сил. Живет старыми понятиями своих предшественников. К принятию серьезных решений он, видимо, еще не готов. Наша встреча была полезна тем, что мы прощупали друг друга и теперь конкретно представляем позицию каждого. Но и только, а этого, конечно, мало".

Я, признаться, пересказал Крайскому содержание бесед с Кеннеди, ибо надеялся, что изложенная мною в острой форме наша позиция, ставшая известной Кеннеди, теперь через Крайского станет известна и Брандту. Может быть, наведет это его на какие-то размышления, они поймут, что наши намерения неотступны, и, не доводя температуру до кипения, в конце концов согласятся на разумные переговоры. Правда, я знал, что Крайский больше сочувствует Кеннеди, чем нам. Политика президента США ему ближе нашей, поэтому я рассматривал его как негласного агента той политики, которую проводит капиталистический мир в отношении СССР. И уж, безусловно, он подробно изложит мои слова Брандту, а от него кое-что зависело. Как правящий бургомистр Западного Берлина он мог оказать какое-то влияние на достижение соглашения, хотя в спорных вопросах находился тоже на противоположной стороне и не принимал нашу линию. А она была единственно правильной и сейчас остается такой и для Западной Германии, и для Западного Берлина тем более. Затем в мою честь были устроены правительственные мероприятия (прием, обед), нас проводили с положенными церемониями, и мы улетели в Москву.

После этой встречи через печать, в беседах, на приемах и прочими средствами мы нарочно стали рекламировать, что вот-вот намереваемся осуществить наши предложения и подписать мирный договор с ГДР. Мы довольно энергично это проводили, оказывая нажим на общественное мнение через печать и собеседования. Одним словом, все средства, которые нам были доступны, мы пустили в ход, с тем чтобы создать впечатление у наших противников, что если они не поступят разумно и не постараются прийти к соглашению, то мы это сделаем. На какой же шаг пошел Кеннеди после встречи? Он назначил своим представителем в Западной Германии генерала Люциуса Клея, который занимал этот пост сразу же после войны. Этим США продемонстрировали, что готовят ответ на нашу угрозу подписания мирного договора с ГДР. Назначая известного нам генерала на этот пост, они хотели показать, что США готовы и к военному конфликту. Командующим советскими войсками в ГДР был тогда Якубовский[192]. И я предложил советскому правительству в ответ на действия американцев совершить ход конем, утвердив командующим нашими войсками в ГДР Конева. Таким назначением мы хотели показать американцам, что поняли их поступок и принимаем вызов. Будущего же маршала Якубовского назначили заместителем маршала Конева.

Решение было опубликовано, но между собой мы договорились, что реальным командующим как был, так и останется в Берлине Якубовский, хотя Конев тоже может принимать нужные решения. Мы были уверены, что вскоре все нормализуется и Конев вернется в Москву. Наши совместные шахматные ходы, их - пешкой, а наш - конем, привели, однако, не к ослаблению, а к новой напряженности отношений. Президент Кеннеди опубликовал заявление о переводе какого-то количества войск в Западный Берлин для усиления гарнизона. Ответных действий с нашей стороны не было, потому что наших войск в ГДР и без того было достаточно. Гарнизон же в Западном Берлине был слаб, и мы могли бы быстро справиться с ним и подавить его сопротивление, если понадобится. Начать-то можно было быстро, да неизвестно, чем дальше кончится, а мы не хотели военного конфликта. Мы хотели лишь вскрыть нарыв, проведя хирургическую операцию, но не путем грубого вмешательства ножом, а сперва как-то обезболить это место и принять все меры, чтобы организм не ощущал особой боли и чтобы не было дурных последствий операции.