Крейсерова соната - Александр Проханов

Среди звезд, невесомая и прозрачная, появилась прекрасная женщина. Стеклянные птицы держали над ней два шелковых платка. Женщина наклонилась, протянула из неба розу. Из розы капнула кровь. Упала на грудь Плужникова теплой каплей. Из капли с тихим посвистом вылетела ночная птица.

– Люблю тебя… – сказал он Ане.

Они снова были в маленькой московской квартире. На столе под лампой лежал раскрытый альбом. На белизне листа пламенел алый мазок.

Глава 19

Счастливчик проснулся на широкой кровати под шелковым балдахином, отороченным горностаем; балдахин был увенчан золотым мальтийским крестом – подарок магистра тайного ордена; спустил босые ноги на пол, осторожно, чтобы не задеть фарфоровую ночную вазу с журавлями – подарок премьер-министра Японии; сунул ноги в удобные шлепанцы, изготовленные из шкуры кенийского козла, – подарок любезного африканца; потянулся к тумбочке, где находился автоматический массажер в виде лягушки, – подарок американского Президента; стянул с вялого после сна тела ночную рубашку, улегся, поставил себе на грудь массажер, нажал кнопку, и электронная лягушка стала скакать по всему его телу, перебирая лапками, массируя каждую жилочку, при этом приятно пела голосом Элвиса Пресли.

В эти минуты, перед началом тяжелого рабочего дня, под нежные, возбуждающие прикосновения лягушки, его посещали странные томления, загадочные недоумения, необъяснимые предчувствия, которые объединяло таинственное, не оставлявшее его вопрошание: «Кто я?» Он знал, что является Президентом могучей страны, любимцем многочисленного народа, героем многих повествований, баллад и красочных комиксов; помнил, что получил в управление эту русскую державу из рук своего великого предшественника, совершавшего теперь кругосветное турне, в котором только вчера показывал изумленным полинезийцам, как ловко и бесстрашно поглощает мохнатых пауков-птицеедов; помнил, как упрямо шел к этой заветной цели, посещая сначала горнолыжную школу, а потом секцию карате: упорные схватки за власть – передние и задние подсечки, кувырки, подножки, работа прессом и ягодицами; упоительная сладость стремительных спусков по сверкающей, полной опасностей трассе и мерные, успокоительные подъемы в вагончиках канатной дороги, откуда отлично видны все коварные места, резкие изгибы, незаметные выбоины и ухабы; помнил юность, когда впервые был отмечен на конкурсе любителей природы, сделав удачное чучело тушканчика, а также детство, которое прошло в собирании фантиков и спичечных коробков.

Однако младенчество было покрыто туманом. Родословной не существовало. Имена отца и матери оставались неведомы. И это мучило его, рождало беспокойные сны, побуждало вести дневник, где на всех страницах, помимо записи погоды, перечня съеденных блюд и рейтинга, присутствовал неизменный вопрос: «Кто я?»

Электронная лягушка остановилась, повинуясь таймеру, соскочила с паха и вспрыгнула на тумбочку. Счастливчик, разогретый массажем, отправился совершать водные процедуры.

Напуская воду в большую белую эмалированную ванну, глядя, как падает шумная вода из блестящего хромированного крана, испытал знакомое, посещавшее его каждое утро переживание. К этой белой гладкой, покрытой эмалью ванне, наполняемой прозрачной, чуть зеленоватой водой, он испытывал сладкую нежность, безграничное доверие, какие ребенок испытывает к матери. Ее белизна, овальные формы, теплая влага рождали в нем реликтовую память о материнской груди, млечных ароматах, глубоком, теплом вместилище.

Ванна наполнялась, в прозрачной воде бегало и изгибалось отражение света, и этот электрический блеск, острые, пронизывающие воду молнии также волновали его, рождали сыновье чувство к отцу, к его мужественной воле, импульсивному пылкому нраву, который присутствовал в мерцающих, плещущих отражениях, странным образом сочетался с его жизнью и происхождением.

Счастливчик медленно погрузился в ванну, повернулся на бок, прижав колени к подбородку, замер в позе эмбриона, вызревающего в материнском чреве, сладостно забылся под плеск струи, продолжая задавать себе неразрешимый вопрос: «Кто я?»

Он был готов так лежать целую вечность. Этим чудесным плещущим звуком, белой теплой эмалью, волнообразными токами, омывающими его чресла и грудь, был отгорожен от жестокого, враждебного мира, который нетерпеливо ждал его появления, насылал угрозы, обременял заботами и страстями. Его тяготило бремя власти, тяготил настойчивый и своенравный Модельер, который требовал от него противных его воле поступков. Он не любил доставшуюся ему власть, был создан для иного. Он бы и теперь с наслаждением собирал конфетные фантики, обмениваясь ими с коллекционерами из Токио, Рио-де-Жанейро и Калькутты, строил бы из спичечных коробков удивительные сооружения, напоминающие космические станции, стыкуя одно с другим. Вместо этого его теребили, дергали, требовали, чтобы он выглядел героем, сражался с Мэром и Плинтусом, посещал выставки отечественных товаропроизводителей, присутствовал при операции разделения сиамских близнецов, да еще это предстоящее помазание, это мировое торжество, с участием Президентов, Папы Римского и африканского колдуна из Камеруна.

Но, слава богу, все это потом, не теперь. Теперь же – любимое материнское лоно ванны, родной искрометный отцовский взгляд, похожий на молнию света.

Его память о себе начиналась с туманного сновидения, из которого он всплывал, как рыба из студня. Едва рожденного, в желеобразной, стекавшей по ножкам жиже, его завернули в немецкую газету, кажется «Нойес лебен», в результате чего на теле навсегда отпечатались немецкие тексты и узорная готика заголовка. Затем его положили в чей-то склеп, где было очень холодно, пахло тленом, в нежную детскую кожу впивались мертвые кости, и противно пахли полусгнившие ботфорты. С тех пор он не мог без содрогания думать о Петре Первом, о городе на Неве и особенно о Петропавловской крепости, где похоронены царские останки.

Еще один эпизод – в виде красного коврика, его постелили у входа в огромный дом на Лубянке, и он сполна испытал на себе тяжесть генеральских подошв. Однажды услышал фразу, обращенную к наступившему на него человеку: «Юрий Владимирович, вы заказывали манный пудинг». И ответ человека: «Скоро все там будем». Этот эпизод многим давал повод считать его агентом КГБ. Он не отрицал. Тихо улыбался, когда его называли разведчиком.

После омовения телесного предстояло омыть душу. Для этого к нему от Патриархии был приставлен духовник Тихон, суровый, немногословный пастырь, в прежние времена работавший стеклодувом. От тех времен у него сохранилась привычка носить длинный клеенчатый фартук и кожаные грубые боты, а также складывать губы трубочкой, делая сиплые вдохи и выдохи. Лишь потертая скуфейка и длинные черные волосы, смазанные лампадным маслом, изобличали в нем духовное лицо. Он приходил во дворец к Счастливчику раз в неделю, для душеспасительных бесед. Счастливчик странно робел его, чувствовал некую сочетавшую их тайну, нуждался в Тихоне, верил в то, что духовник не воспользуется этой тайной ему во вред.

Вот и теперь они остались с глазу на глаз. Счастливчик сбросил с себя одежды, послушно стоял перед Тихоном бос и наг, а тот из-под косматых бровей оглядывал его, обходя по кругу, легонько щелкнул в лоб, прислушиваясь. Это тоже была привычка, привезенная в столицу из Гусь-Хрустального, когда стеклодув ударял стеклянное изделие, по звону определяя, нет ли где брака.

– Не болит ли что? – поинтересовался Тихон, делая глубокий вдох, отчего грудь его непомерно расширилась.

– Здоров, отче, твоими молитвами… – смиренно отозвался Счастливчик.

– Нет ли трещин в душе? Может, какой надкол? – Тихон выпустил воздух, направляя сильную струю в спину Счастливчика, в район копчика.

– Как будто нет, отче… Никакого надколу…

– Не мучают ли видения? – Тихон осуществил вдох такой глубины и силы, что в комнате образовался вакуум и от перепада давления были сорваны занавески.

– Давеча было видение, будто вставили мне в задний проход соломинку и дуют, дуют, а меня все пучит, пучит… Что бы это значило?… Разве я лягушка какая?

– Ты – сосуд Божий, – ответствовал Тихон, выпуская воздух, отчего со стуком раскрылись форточки.

Счастливчик был заворожен этой шумной работой легких, воспроизводивших пневматику мира, приливы и отливы бытия, сжатие и разреженность Вселенной. Он улавливал свою первородную связь с этими пульсациями, когда клеенчатый фартук вдруг мощно выгибался и Тихон увеличивался вдвое, а потом грудь его опадала и он становился плоским, как лист бумаги.

– Еще мне мнилось, отче, будто Национальная гвардия Саддама Хусейна вся была надувной: танки, артиллерия, самолеты, ракеты среднего радиуса действия, и Саддам Хусейн надувной. Сначала их всех надули, а потом сдули, и нет их… Возможно ли такое, отче?