Быть! - Иннокентий Смоктуновский

– Ну давай попытаемся, попробуем, хотя, честно говоря, боюсь, никогда не делал этого… ты пока потерпи, брат. Запрокинь голову, как ты сидел, тебе так легче, кажется, было… – И этого говорить не следовало, и он это понял и совсем по-иному, недобро, подозрительно смотрел на меня, устав, должно быть, от непонимания, кто же, в конце концов перед ним – слабый, доверчивый, «без царя в голове» придурок, пентюх или затаенный, вероломный, все видящий и понимающий дьявол??? Ему было над чем подумать, впрочем, это не лишним было бы и мне.

– Давай, запрокинь, запрокинь… я же видел, как ты отдыхал давеча, от меня, брат, ничего не скроешь, я всюду, я всегда, я царь, я… брат, я червь, и не думай, что я дурак дураком, все замечу, все учту, потому что я был, я есть, я буду… потому что я… этот… этот… никакого винограда, конечно, не получишь… но голову запрокинь… эта поза называется Вайнтрауб… нет-нет… мелкий блок… запрокидывай, вот так! – тут же вовсю командовал я, понимая, что хоть и проговорился, но теперь, чтобы выстоять, нужно продолжать тянуть одну и ту же линию. Был какой-то момент, когда показалось, что он вот-вот спросит, сколько лет мне, откуда и кто я такой, но, боясь должно быть, совсем запутаться, где правда, а где ложь, глубоко вздохнул и закрыл глаза – смирился, я доконал-таки его, но больше – самого себя, помнится.

– Ребята, эй, не спать… У кого индивидаль… индуваль… идивидидаль… – Слово «индивидуальный» не давалось. – У кого бинты, пакеты личные есть, дайте, тут солдату необходимо, – уже едва ли не нагло, громко кричал я, на радостях, что избавился от пытки, но больше оттого, что под личиной необходимости сгустить краски для успешного сбора пакетов могу, наконец, сказать правду. Оказывается, все эти мои манипуляции наблюдал наш лейтенант и одним из первых протянул мне пакет.

– Помоги, помоги ему, сержант… все правильно.

Откуда только силы берутся – подбодренный, я носился по дому, как хорошо выспавшийся, отдохнувший бегун какой-нибудь, ну, правда, это самочувствие такое было; внешне же я не очень, наверное, подтверждал то состояние души, не случайно кто-то, протянув пакет, крикнул: «Эй, доходяга, вот возьми!» Но это все мелочи, важно, что у меня уже было полно пакетов, и, увидев, что мой раненый смотрит, как я все это проделываю, строил ему в ответ веселые рожи, показывая кучу прекрасных, запечатанных пакетов: живем, дескать, совладаем и с этим, ты только потерпи, брат! Невероятно, показалось – он улыбнулся.

И опять вспомнился Вайнтрауб и его это совершенно непереборимое «жить и радоваться жизни», почему-то его нигде не видно. Наверное, в штабном доме где-нибудь… хотя здесь тоже офицеров пруд пруди и он мог бы быть здесь, но вот пока нет нигде. Наконец я приступил к перевязке и волновался так, словно это я сорвал ему грудь. Да-а-а, дело-то это, оказывается, совсем не простое и много всяких непонятностей, вопросов: рана немалая – пакеты небольшие, надо сшивать и опять шарада – дотрагиваться до стерильной поверхности нельзя и края раны необходимо каким-то образом промыть, продезинфицировать, откуда-то появилась кружка не то со спиртом, не то с несколькими глотками водки… и снова загадка: как и чем прикрыть саму рану, а то ведь можно вместо помощи еще больше повредить. В общем, я изрядно попотел, кто-то издали корректировал, подсказывал, но помочь никто, к сожалению, не помог – все сидели, лежали, сопели, храпели, но… то ли врожденная крестьянская жила – все делать так, чтоб уж потом сто раз не переделывать, то ли ответственность дела сказались, а может быть, то была одна из прекрасных минут жизни и созидания ее – не знаю, что там такое было, однако перевязка с трудом, но получалась, выходила, и я радовался и не мог скрывать этой своей радости. Меня всего маленько колотило, знобило, в глазах колики появились, и мой раненый, недоумевая, что это со мной происходит, уставился в меня и опять тихо спросил:

– Ты что?

– Знаешь, кажется, получается, вот меня и трясет от радости.

Он смотрел строго, серьезно, и я даже подумал, что он хочет спросить: кто же я все-таки, откуда, из какой части, но он не только не спросил, но я увидел, что, находясь во власти своих мыслей и болей, даже не видел меня, а через малое время вообще забыл бы меня и мое воспаленное лицо и жар, в который меня так неожиданно бросило, если бы события несколько повременили со скоростями… Перевязать до конца не удалось.

Автоматные очереди с противоположной стороны улицы, истерически захлебываясь в шальном азарте, прорезали окна и двери нашего дома. Такого не ожидали. К счастью, никто не пострадал, однако все повскакали, готовя оружие:

– Спокойно, оставаться на местах! – Наш лейтенант был не молод и в свои двадцать восемь – тридцать лет был завидно уравновешен. Я легко уговорил моего раненого спуститься на пол под подоконник только что расстрелянного окна, и он, как переломанный в пояснице, тяжело опираясь на мою руку, осторожно посылая себя в сторону каждого шага, медленно перешел туда. Ему, наверное, было много хуже, чем казалось. Очевидно, я имел дело с редко сильным человеком.

Где-то недалеко спеша, вроде стараясь опередить друг друга, разрывая тишину ранних сумерек, взрывались мины. Колотило долго, жестоко. Слышались не выстрелы, а разрывы – значит били не мы, а другие нас. Да и по внезапности, жестокости налета это тоже не могли быть наши… Злорадство и спешная плотность артналета вернули нас в жесткие будни передовой. Что происходит? И что же наши? Где они? Почему молчат? Может быть, я не разглядел, но, кроме той пушки, я что-то не приметил, чтобы у нас была еще какая-то артиллерия. Да-а… дела! Не шибкие. Совсем не шибкие. Отдых, к которому с надеждой шли и ждали, не начавшись, кончился. Теперь мы должны быть там, это понимали все. Однако лейтенант, подпирая спиной стену, пусто смотрел перед собой. Я, ожидая, когда мой раненый расположит себя на подставленный ему ящик из-под боеприпасов, заметил, как некоторые солдаты скрыто поглядывали на лейтенанта, боясь своими взглядами напомнить командиру, что – пора.

Заканчивать перевязку на полу было неловко, не с руки, ко всем другим трудностям теперь прибавилось еще и стена – она просто мешала, и я все делал, но получалось все страшно медленно, но никто не понукал, не подгонял – все ждали.

Как-то страшно вбежавший связной негромко, но, судя по всему, что-то неприятное сообщил лейтенанту, тот дернулся, отвернулся к стене и какое-то время вроде безучастно сидел боком. Лица не было видно, и что поразительно – не хотелось, чтобы он поворачивался, вообще было неловко смотреть в его сторону, стало вдруг тесно, хотелось глубоко вдохнуть. Я проглядел, когда лейтенант встал, но, увидев его, на мгновение не поверил своим глазам – он был бел как известка.