Быть! - Иннокентий Смоктуновский

– Вот это дал, философ! Ты сейчас-то жив только благодаря им, дурило. Гранаты есть – жизнь будет! Здесь, брат, все взаимосплетено – не разрежешь, не порвешь… Не до жиру – быть бы живу.

– Да какая же это жизнь?!

– Не пойму, тебя контузило, что ли?

Я слушал их и недоумевал: они так же, как и я, всего полчаса тому назад случайно остались живы, а теперь спорят, «отстаивают свои взгляды» на эту и сейчас все еще на волоске висящую жизнь. Случись спор этот в любой другой обстановке, я не обратил бы на него никакого внимания, но оба они были столь серьезны, что я не мог, хотя бы молча, не принять участия в этом с виду простом диалоге. Говорили о жизни! Ох, как хотелось жить – невероятно! Все чувствовалось обостренно, должно быть, оттого, что каждый момент мог стать последним.

Непонятный, непривычно слабый, похожий на крик подбитой птицы, тихий, несколько раз долетавший до нас звук утонул в промозглом воздухе ночи… Все замерли, прислушиваясь.

– В амбаре… раненые или куры.

– Нет здесь никаких кур.

– Да раненые же, слышишь, стонут!

– Раненых забрали всех.

– Тихо вы… Кто-то у пушки!

– Кто же это их успел забрать?

– У пушки был… да сплыл. Теперь наша очередь!

– Да замолчишь ты, наконец! Может быть, это условный знак у них! Вы оба и ты – можешь или уже нет… туда, в проем между амбарами, вы втроем и ты – пошли со мной… а-а-а. – И он диковато оглянулся, только сейчас, казалось, осознав – до чего нас мало.

– Да-а, не густо! Тогда оставайся здесь и свяжешь, если что.

– Тихо… Слышите?.. Стон, явный стон!

Звук одиноко опять прорезал настороженное затишье. Плач?.. Не похоже! Может, домашнее животное какое ранило, вот оно и стонет!

– Какое животное… кроме тебя другой живности здесь нет.

– Смешно, молодец… а главное, вовремя и по делу!

– Цыть, какие вы, право!.. Кто-то плачет!

– Что здесь, детский сад, что ли?

Здесь опять последовали словеса, которые по смыслу (если, конечно, позволить себе вольность – предположить наличие в них какого-нибудь смысла) ну уж совсем не подходили к данной ситуации, поэтому я их и опущу, но вот ведь какая петрушка: должно быть многослойность, что ли, тех изречений подействовала отрезвляюще, и все как миленькие затихли, застыли, напрягая слух, стараясь уловить малейшее, что выпадало из плотной толщи ночных шумов, но никто ничего не слышал, кроме разгула потаенной жизни ночной тишины, собранного воедино гигантской раковиной, образованной амбарами и темнотой. Тишина мстила за долгое пренебрежение к ней, и стоило теперь лишь осознать и почувствовать, что все погрузилось в тишину, как она буквально обрушивалась шквалом шорохов и всевозможных шипов и скрипов. Мучительно хотелось освободиться, избавиться от этого пресса.

– Ребята, я знаю… – робко прозвучало рядом…

Если бы нежданно-негаданно нас обдали ледяной водой или под нами ходуном вдруг заходила бы земля, то эффект от этих катаклизмов был бы не большим, чем от той тихо сказанной фразы. Когда первое обалдение прошло и действительность стала ясной и близкой всем, конечно, захотелось развернуться и дать как следует, чтобы в другой раз не повадно было так некстати высовываться со своими знаниями, и если ничего не дали, то только потому, что плохого-то он, в общем, ничего не хотел.

– Что вы все дергаетесь, как белье на веревке, что такого ужасного я сделал? Сказал, что знаю, кто орал, – и все… Немцы не забрали всех подстреленных, вот они и подают сигналы, но кричать в голос боятся, чтоб до нас не долетело, правильно кто-то говорил здесь.

Довод был убедительным, и все помягчали, примолкли, не зная, что делать, как поступить? И присмиреешь, задумаешься, есть над чем – все не просто. Когда он перся с автоматом, орал, хотел убивать и убивал – это одно; теперь тишина, никто не стремится ни голову размозжить, ни свинец всадить в тебя – это уже другое, иной коленкор… Стон, как вздох, раздавшись, избавил нас от размышлений…

– У пушки! – Опрометью ринулись туда. У разводной опорной станины (не знаю, как точно называются эти две длинные трубы, которыми орудие упирается, чтобы во время стрельбы не откатываться и не становиться на дыбы) на снегу спиной к нам сидел солдат… И было непонятно – ранен он или цел? Но с ним было худо, и это виделось даже в темноте: руки неожиданно взбрасывались, как бы желая задержаться на лице, и тут же вяло, тряпками падали вниз. Сержант помог ему удержать кисти рук у подбородка.

– Хочешь голову поддержать? Нужное дело. Давай вместе! – Однако результат был не большим, если б все то же самое проделали с манекеном или чучелом. Было неловко видеть его, ушедшего во что-то такое, куда не хотелось бы заглянуть… Между ним и нами была разящая пропасть. Было жутко и неприятно оттого, что его самого напрочь здесь не было. Кто-то протер ему лицо снегом, сержант с силой несколько раз «взболтнул» его, держа за плечи, – все было напрасным, наши домогания и вопросы он попросту не замечал. Он был страшно далек от того, чтобы осознать, что он здесь, от него что-то ждут, хотят его возврата. Его подняли, пытаясь поставить на ноги, и показали, как надо ходить – ничего этого он не видел и не понял. То, что недавно было человеком, теперь превратилось лишь в неудобную вешалку для рук и ног, которых, казалось, стало вдвое больше, и все они были плохо привязаны и оттого болтались, не находя единой цели в действии и лишь мешая друг другу. Попробовали здесь же на месте пройтись с ним – шагал, но шагал не он, а как бы память его вздрагивающих мышц, которые жили сами по себе. Пробовали ставить и отпускали – он оседал, рушился и сникал совершенно. Единственным проявлением жизни в нем был вот тот выдох с сипотой, похожий на плач, который привел нас к нему.

– Что же это такая хиленькая артиллерия у нас – тот выступать вдруг начал, теперь этот… всех на дачу отправил…

– Выедешь… Это ты, лапоть, пехота, каждый день с немчурой чуть не чай пить ходишь, а они – артиллерия, бог войны. Это всегда где-то за долами и весями, далеко и недосягаемо, а тут вдруг нос к носу – и встречать нечем, ни хлеба, ни соли… один чтец-декламатор, так что понять, я думаю, можно.

– Может, ему приказ какой отдать? – мягко, неуверенно предложил кто-то.

Сержант, который больше всего возился с артиллеристом, скользнув взглядом по предложившему этот эксперимент, вдруг активно, с силой подвел его к затвору орудия и, поддерживая солдата, резко, шепотом проговорил: