Быть! - Иннокентий Смоктуновский

Между тем двор, дорогу, амбары и лощину погрузило теперь уже в настоящую, глубокую тишину, и хотя желанная гостья эта пришла вдруг – никто не удивился ей. Она давно должна была быть, но что-то вот уж слишком долго тянула, и оттого казалось, что уж теперешняя, наконец-то пришедшая, она не может, не должна таить в себе что-то там еще, кроме нее самой. Разговаривали шепотом, но все было слышно и понятно. В растворившуюся благодать расстояние могло донести громко гортанные голоса наших неудачливых недругов из-за полотна дороги, но и этого не происходило – и они надорвались, должно быть, хоть и «высшая нация», а ведь тоже, поди, достукались с этим их дурацким «Дойчланд, Дойчланд юбер аллес», и сейчас ночевать в поле на снегу не очень-то сподручно, потому, должно быть, и перли напролом – в дома, в тепло, хотелось вздремнуть с уютом, а вот поди ж ты – откуда ни возьмись, как черт из рукомойника, русская братия – сама не спит и другим не дает. Да-да, чего-чего, а это мы иногда умеем!

Ну да не о том речь. Стало действительно тихо – так вот, наверное, было в мирной жизни. Мирная жизнь – что это? Какая она? Прекрасная? Или обыкновенная, простая жизнь, а весь этот теперешний кошмар – лишь сон… Но нет, это была такая военная обстановка, такая жизнь, похожая на кошмар. И стало вдруг всех жалко: и Телегина с его несдюжившим другом, и соседа, загородившего меня от взрыва гранаты, и сержанта с его неуемной жаждой выжить, и самого себя, так как по всему выходит, что завтра (то есть уже сегодня), может быть… И стало жаль даже всех тех, за полотном железной дороги, – какого черта они не сдались там, в городе-крепости Торунь? И им было бы сейчас хорошо – спали бы где-нибудь в помещениях, отведенных для военнопленных, и мы все были бы целы… А так вот, поди ж ты, все наоборот – нехорошо! А тут еще совсем непонятно – куда подевались остальные? Треть – ранены или легко задеты, но и вместе с ними всего десять человек! И больше никто не подходит. Неужели все… Раненые оставались с нами, да им, собственно, и некуда было уходить – кругом враг, и они вынуждены были разделить участь всех нас, уцелевших. Так казалось мне той ночью, однако приходившее утро принесло с собой некоторые загадки, которые я до сих пор так и не сумел разгадать.

Долгая ночь, отнявшая у нас понятия цены, жажды жизни, уходила нехотя, вдоволь желая насладиться тем, что ей так недурно удалось. Брезжущий рассвет, стесняясь, не спешил к страшным плодам своей предшественницы и сперва робко, издали обозначил только светлую бурость построек и груды серых шинелей вповалку во дворе и между амбарами. Должно быть, прошло страшно много времени?

– Слушай, скажи, пожалуйста, я что-то ничего не понимаю… это что же… все наши, что ли?

– А то чьи же… Конечно, они. Отдыхают!

– Когда же это их всех?

– Вот те раз – ночь целую месили, а ты – «когда же…» Артналеты те, да крупнокалиберные с насыпи приговорили здесь многих. Долго ли умеючи-то? Время было…

– Так среди них и раненые, должно быть, были?

– Конечно, были. Ты от Телегина заразился, что ли? Были… Все было. Их собрали и стащили в сарай, легко раненные сами ушли… Не знаю.

– Куда ж они ушли?

– Не сказали, говорю – не знаю и… отстань, бога ради!

– Да не сердись ты… эти-то все, что ли?

– Да! Как видишь…

Что с лейтенантом? Спросить же о нем как-то не осмеливался, боясь услышать страшное. Где он может быть? Совершенно не помню, каким путем опять оказался около Телегина. Он стоял на коленях у ног своего друга, бормотал что-то и пригоршнями греб к нему снег. Но у него это не получалось. Побыть с ним, помочь ему ни сил, ни желания в себе не нашел, хоть такая мысль и промелькнула. Несмотря на тишину и полученную передышку, покой беспричинно вдруг ушел, нервы сковали все внутри. Поговорить бы с кем-нибудь – и я вернулся на старое место.

Когда накануне, подбежав к лейтенанту у дальнего торца амбара, я доложил: «Я здесь», – не то он считал само собою разумеющимся, что «я здесь», не то просто забыл, что оставлял меня добинтовывать безгрудого, но посмотрел он на меня как на незнакомого, явно не понимая, чего я хочу, и сказал: «Ты и должен быть здесь, иди к тем, что между амбарами». Это было последним, что я слышал от лейтенанта.

– Это опять я, извини… можно я просто постою здесь… Когда собирали их, рядовых и офицеров брали вместе?

– Где, каких офицеров?.. Ты о раненых, что ли?

– Да.

– Откуда же я знаю… Я их не допрашивал, а они не докладывали – кого брали, кого нет, оптом или в розницу. Видел только – бегали тут, лазили, копошились, но не приметил… ни к чему было.

– Сейчас-то они тоже здесь?

– Что ты пристал ко мне как банный лист? Пойди да посмотри! Тоже следователь – что, где, когда, почему?.. Потому! И не подходи ко мне больше, пошел отсюда… врежу, ей-богу, врежу… Много здесь вас – куда, зачем, откуда, почему…

– В том-то и дело, что не много… Тошно, тяжело, потому и спрашиваю.

– Вот и иди себе… кого хочешь спрашивай, кому хочешь отвечай, а меня оставь… здесь у самого душа не на месте… нашел громкоговоритель!

Видя, что с ним действительно лучше не заговаривать, какое-то время стоял, молчал, потом отошел. Надо поискать лейтенанта. Смотри-ка, санитары вернулись-таки, молодцы! Как там мои хворые? Интересно, не повредил ли безгрудому своей неумелой перевязкой? И те двое – как они, бедняги? Телегин-то вряд ли совсем отойдет, уж очень слаб, вояка никакой. Странное дело, но только теперь стал по-настоящему мне понятен его плач. Телегин – маленький какой-то, как ученик младших классов… Потерять друга прямо на глазах – можно свихнуться. Правда, у меня с друзьями как-то не получалось и в школе… не могу сказать, что всегда был один… нет, характер, что ли, плохой или по-настоящему не интересен был никому. Вот только однажды, пожалуй, – Сережка Кожевников и Колька Терентьев в третьем классе, но и те что-то недолго продержались, отстали. Да, наверное, что-то неприятное есть во мне, скрытое, что и я-то не знаю, отталкивающее. Хорошо бы узнать – что именно, что за скверна, и я поборол бы в себе это зло, этот страшный, отталкивающий недостаток, порок, и друзей у меня было бы полно, они все были бы добры ко мне, дорожили бы мной, я был бы им нужен, и мне было бы хорошо, и им было славно, и не было бы у меня этой душевной недостаточности, как теперь. А то стоит кому-нибудь взглянуть на меня по-доброму, как я уже готов опрометью ринуться в огонь и воду. А может быть, это-то и есть тот страшный недостаток, от которого все шарахаются, как черт от ладана. Но я же не навязчив?! Да-а-а! Такое, конечно, цениться не может. И вот хотя бы сейчас – не знаю, как у других, а у меня и здесь нет друга, а уж как надо, чтобы он был здесь сейчас, это-то уж я знаю точно. Вот разве только раненый тот, да и лейтенант… похвалил вчера и глазами вроде одобрил. А виноград этот… как это? Вайнтрауб – смешное слово… Э-э, фамилия… Интересный человек, это есть, это ни в какие вещмешки не засунешь… Немного сумасшедший, зато умный, черт те что, это тоже нечасто встретишь, и добрый, кажется: подбадривал меня, боялся, чтоб я опять не сорвался, и пахучкой меня какой-то намазал – до сих пор воняю. В ногу заставлял идти. Правда, вот еще сержант этот, тоже человек замечательный, редкий, и это терпение его невероятное, вызывающее восхищение, завидное просто, как это он управляется с ним – ума не приложу, но уж очень конкретный какой-то, даже скучно становится – все дело да дело… и голос!.. Это ж надо такое – скрипит и всех пугает. Вот и все! Ну, правда, никто из них и в ум не возьмет, что я их друг, и от этого немного грустно.