Мать королей - Юзеф Игнаций Крашевский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Элготт ещё повторил:
– Я выполню приказ вашей милости, хотя я думаю, что в таком свидетельстве и очищении вы не нуждаетесь.
– Люди хуже, чем вы полагаете, отец мой, – отвечала королева, – а у меня больше врагов, чем друзей, хоть зла я никому не делала.
Попрощавшись с королевой, каноник Элготт под впечатлением этого разговора пошёл прямиком к принцессе Ядвиге.
Та уже практически не вставала с кровати. Её каждый день одевали в белые одежды, причёсывали её длинные, красивые волосы, потом сажали на кровать, обкладывая подушками.
Бледная, как воск, с большими глазами, окаймлёнными тёмными кругами, она иногда ещё улыбалась жизни, забывала о страдании, то впадала в грусть, страх и сомнение в себе. Полдня она молилась одна или с кем-нибудь из капелланов. Её белые ручки с длинными худыми пальцами уже никакой работы удержать не могли, малейшее усилие доводило её до обморока.
Двор постоянно окружал кровать, денно и нощно менялись слуги, пытаясь отвелечь её и развлечь.
Своего исповедника Ядвига приветствовала улыбкой; в этот день она чувствовала себя лучше. Каноник, промолвив несколько слов, дал женщинам знак удалиться.
Не раз так случалось, что им приказывали уходить на исповедь.
– Моя милостивая госпожа, – сказал священник, – сегодня я пришёл к вам, дабы склонить к выполнению святой обязанности.
Испуганная этим необычным вступлением, она слегка зарумянилась.
– Твоя чистая душа не должна быть ничем обременена, – говорил он дальше. – Злые люди мучают королеву тем, что поговаривают об её умысленном вмешательстве в вашу болезнь, ещё худшие лживо смеют утверждать, что из ваших уст слышали это обвинение… Может ли это быть?
Испуганная Ядвига покраснела и вся начала дрожать, её глаза наполнились слёзами.
– Нет, нет! – сказала она голосом, в котором чувствовался плачь. – Я ни её, никого не обвиняю… Бог хотел…
Она опустила глаза и замолчала.
– Была ли у вас какая-нибудь причина подозревать? – спросил Элготт, внимательно в неё всматриваясь.
Словно искала чего-то в памяти, принцесса тянула с ответом.
– Нет! Нет! Никогда! – начала она быстро говорить.
– Чтобы вырвать жало клевете, – прибавил Элготт, – вам следует повторить это признание в моём и епископа присутствии.
Ядвига тихо повторила:
– Хорошо, отец мой, я сделаю всё, что вы мне прикажете.
Предмет разговора был слишком досадным, а мучение на лице больной чересчур заметным, чтобы каноник тотчас его не изменил, заговорив о Боге, о небе и счастье избранников Господа.
Казалось, девочка слушает с удовольствием, внимательно, повернувшись к нему, забыв о своей грустной жизни на земле.
На другой день каноник Элготт привёл с собой епископа, а Ядвига тихим, но смелым голосом повторила перед ним признание, что не имела повода подозревать королеву.
Новость об этом разошлась по двору, потому что некоторые из женщин, стоя у двери, присутствовали при этом и слушали.
Таким образом, Сонька могла вздохнуть свободней, но что значило это свидетельство, не всем знакомое, рядом с уже распущенными и подавленными слухами, которые всегда, чем более ужасные, тем больше вызывают доверия у толпы?
Особенно незшее духовенство, не понимающее таких людей, как Олесницкий, видя, что он постоянно спорит с королём, осуждает, жалуется, приобретало некоторое отвращение к Ягайлле и его семье. Поэтому оно распространяло новости, вднохновлённые ненавистью, не только против королевы, но против её мужа, которого подозревали в равнодушии к своему первенцу.
Всегда и везде народ принимает сторону слабых и притесняемых, и здесь также всё сочувствие обращалось к умирающей во цвете лет принцессе. Толпы сбегались к замку узнать о её здоровье; теперь, когда жить не могла, ей показывали больше любви, чем когда была жива и здорова.
За два дня до Непорочного Зачатия лекари объявили, что минута смерти близка. В кафедральном собора на Вавеле и в костёле Св. Михаила постоянно читали молитвы. При больной неотступно сидел Элготт, а заменял его Свинка.
Она лежала уже неподвижно, тяжело дыша, ручкой сжимая грудь, разрывая на себе платьице и покрывало, но её уста ещё повторяли за капелланом молитвы.
Еду вливали ей в рот, вытирали вески, последний час приближался. В субботу, в самый день Пресвятой Богородицы, когда на заутрени пели Te Deum, её чистая душа отлетела в лучший мир. В замке раздался громкий плач, объявляя королеве и Ягайлле, что Ядвига умерла.
Зазвонили в колокола, духовенство, сенаторы, все менее склонные к королеве, враги её и рода Ягеллонов показывали сильное горе, словно потеряли последнего потомка, которому принадлежал трон. Клеветники находили, что отец и мачеха слишком мало почувствовали эту смерть, что ни слезинки не пролили над её могилой. Зато городское население со слезами, нареканием проталкивалось к украшенному цветами гробику, который положили рядом с останками матери.
Каноник Свинка написал на её надгробном камне: «Ты была чистым изумрудом, лилией снежной белизны, фиалкой небесного благоухания, гиацинтом, который затмевал пурпур роз… Где сегодня эта твоя красота? Где очарование красивого лица? Где лучистые блески со светлого лица? Покойся, достойная девица, под венком тех цветов, которых зима не заморозит, солнечный жар не спалит, дыханием кровавой пасти не заморозит злой кабан с кровавыми клыками».
Только один Бог ведал, что обозначал на могиле этот страшный кабан с кровавой пастью.
V
Последние годы стареющего, бессильного короля в борьбе с взбунтовавшимся Свидригайллой, с Русью, с пользующимися удобной порой для них вероломными крестоносцами и наконец с панами и духовенством, которое стремившихся под опеку Польши чехов по причине их ереси отталкивало, были тяжелы.
Эта наука, которую с диким фанатизмом распространяли чешские реформаторы, поддерживая её своим оружием и кровью, для таких умов, как у Ягайллы и его недавно обращённой семьи, для русинки Соньки, для незрелого и жаждущего действия Корибута была очень заманчива.
Её значение и все последствия этого разрыва с Римом, оторванность её от единой церкви верных не мог ни видеть, ни почувствовать постаревший Ягайлло.
Чешские священники, горячо говорившие о Христе, казалось, провозглашают чистое слово Божье, то истинное Евангелие, которым позже реформаторы XVI века разделили христианскую общину на два враждующих лагеря.
Корибут, может, тайно сам Ягайлло, может, молчаливая королева испытывали сочувствие к этим людям, которые на понятном для них языке требовали свободы совести, не зная границ, к которым она могла привезти. Им также, наверное, улыбалось и обещанное гуситами освобождение от власти духовенства и Рима. Они не видели далеко.
Олесницкий, зная расположение Ягайллы, должен был неустанно над ним бдить; он открыто
