Роксолана - Осип Назарук

– А где это случилось?

– Между Бакотой и Крымом.

– Вы упомянули о татарской границе. По какую сторону границы напали на ваших компаньонов?

– Наисветлейшая госпожа! Какая ж там граница? Это только так говорится – граница. А там кто хочет, тот и грабит. Грабят ляхи, грабят казаки, грабят и татары, а почему бы им не грабить? Но раз поляки говорят, что это их земля, так, может, они бы и заплатили?

Молодая султанша хлопнула в ладоши. Тут же вошла служанка.

А вскоре в приемную явились толмач с писарем-турком. Султанша еще раз попросила купцов назвать имена ограбленных и убитых, осведомилась об их наследниках и продиктовала короткое письмо к польскому королю, закончив его так: «Именем своего мужа, султана Сулеймана, прошу уладить это дело и в качестве дара присовокупляю к сему письму несколько пар сорочек и нижнего белья».

Толмач мигом перевел, а писец записал.

Султанша обратилась к купцам:

– Вы хотели бы получить это письмо в руки или отправить его с послами при первой же оказии?

– Наисветлейшая госпожа! А нельзя ли устроить так, чтобы и мы сами поехали вместе с послами?

– Можно. Когда отправляется ближайшее посольство падишаха в Польшу? – спросила султанша у секретаря.

– Через неделю, о радостная мать принца, но можно и ускорить его отъезд.

– Вы можете подождать еще неделю? – спросила она купцов.

– Почему не можем? Конечно, можем!

– Значит, явитесь во дворец через неделю.

Веселые и довольные, покинули оба купца приемную великой султанши. Уже во дворе сераля, когда вокруг никого не осталось, младший обратился к старшему:

– А что ты скажешь, Мойше, об этих кальсонах, которые султанша посылает в дар польскому королю?[133] Я думал, она напишет: «Если не сделаешь, что сказано, я на тебя с одной стороны брошу янычаров, а с другой – сразу две татарские орды». А она ему – исподнее!

– Ну, Израиль, я теперь окончательно убедился, что чем-чем, а умом ты не богат. Да разве ты не понимаешь, что значит, когда такая деликатная пани посылает такие подарки? Ну и ну! И вот что я тебе скажу: этих подарков хватит, чтобы до смерти напугать наилучших генералов, и не только польских, а каких угодно.

– Почему? Чем? Кальсонами?

– Израиль! Ты что ли, не видишь, что здесь творится? Какое тут войско стоит и каждый день прибывает и прибывает, а вокруг него все так и кипит? Войску разве не все равно, в какую сторону его поведут? А ты думаешь, если б ее обидели, она бы не вцепилась в мужа, а тот не двинулся бы на Польшу? Ты думаешь, у них там не так, как с твоей или моей женой? Вот ты считаешь себя умным купцом, а сколько раз приходилось тебе ездить из Перемышля во Львов, если жена скажет, что ей там что-то вдруг понадобилось? И что – помог тебе твой ум?

– Так ты думаешь, что и здесь то же самое?

– А ты думаешь иначе? Ну-ну. Я к ней хорошо присмотрелся. Что султан умен, это да, другого бы и не слушались. Но при ней ум ему ни к чему, и это так же точно, как то, что мы у одного нашего знакомого сейчас раздобудем себе лапши на шаббат[134]. Знаешь, в чем смысл этого «подарка»? Она говорит полякам, что если к ней не прислушаются и не восстановят справедливость, то она их так обдерет, что ничего у них не останется, кроме исподнего. Сам увидишь, как быстро дело пойдет, едва они эти кальсоны увидят!

– Если ты так считаешь, то почему не попросил, чтобы она дала нам дозволение на свободную торговлю?

– Почему? Потому что я и без нее его сейчас раздобуду. Вот только догоним тех, кто от нее только что вышли. Они нас сами отведут туда, куда следует, и пусть попробуют не отвести! Я тебе, Израиль, говорю: мы с тобой сейчас побывали больше чем у самого султана. Теперь никто не посмеет сказать нам «нет». Эта султанша в точности такая же, как и ее матушка. Помнишь, все нам говорили, что ее покойный муж в точности так ее во всем слушался, хоть и был немалого ума человек.

Оба купца сошлись на том, что в таких делах мужской ум ни на что не годится, и поспешили за секретарем, толмачом и переводчиком. И те действительно взяли их с собой и обращались с ними с величайшим почтением, ибо всемогуща была султанша Эль Хуррем, и кто хоть раз в милости переступил ее порог, за тем следовало ее покровительство, словно благодатный свет солнца.

Сладостны мысли о грехе – и тяжек путь праведного человека. А слаще всего те помыслы, что ведут к самым тяжким грехам. И труднее всего их в себе искоренить.

Молодой султанше Эль Хуррем долго казалось, что она истребила в себе злую мысль о первородном сыне своего мужа от другой женщины.

Живя с праведной матерью, она до поры вполне благосклонно следила за тем, как подрастает маленький Мустафа, первенец Сулеймана, как бегает он по зеленым лужайкам садов и как янычары сажают его в седло. У мальчика были блестящие черные глаза и резвость, унаследованные от отца, и сам он был крепче, чем ее сын Селим.

И в это блаженное для Роксоланы время, когда покой воцарился в ее душе, появился на свет ее второй сын Баязид – вылитый отец. И едва она разглядела его черты, как сердце ее вспыхнуло любовью.

Очи и душа ее уже насытились великими торжествами и празднествами, поэтому она попросила мужа, чтобы обрезание Баязида прошло как можно скромнее, а средства, которые должны были пойти на празднование, были переданы госпиталям, больницам и неимущим. Кроме того, она попросила освободить триста невольников и триста невольниц из ее родных краев. И все было так, как она пожелала.

А в часы тишины, которая воцарилась в серале, когда совершался обряд обрезания, почувствовала мать младенца Баязида, что злая мысль, что засела в ней, только надломлена, но не искоренена. Была надломлена, но вот – выпрямилась оттого, что слуги доносили до нее каждое слово, что слышали во дворце и за его пределами от слуг визирей и вельмож. И великая боль стала расти в сердце султанши Эль Хуррем. Росла и закипала, как закипает кровь в болезненно стесненной части тела.

И в одну из жарких ночей, когда муж ее был на охоте, а сама она смотрела на колыбели своих сыновей, сердце Роксоланы взбунтовалось. И воскликнула она, думая о незримых своих обидчиках: «Погодите, погодите! Я еще покажу вам, как на престоле султанов воссядет «сын невольницы» и «внук нищей»!.. И уничтожу ваши старые законы, как вы уничтожаете мое сердце и душу!»

Никого, кроме детей, не было в покоях Эль Хуррем, когда она уронила эти тяжкие слова. И никто их не слышал, кроме всемогущего Бога, который дал человеку свободу творить добро и зло. А над Стамбулом в тот час ползла черно-синяя туча. И молнии то и дело озаряли золотые полумесяцы на стройных минаретах столицы. А дождь крупными каплями падал на широкие листья платанов и шелестел в султанских садах, ветер с силой врывался в ворота сераля и сотрясал окна гарема.