У родного очага - Дибаш Каинчин

— У-у, скоты! — загремел в ответ меднолицый. — Где вы были, когда бросили богом данного вам белого царя?! Кто из вас встал на его защиту?! Мне ваша жизнь — что мышь придавить, что вас. Ну, кто из вас крещен? «Огонь серянки не огонь, закон церковный не закон». Так ведь посмеивались? Вот теперь получайте, скоты!

Бандиты поставили людей под расстрел. То ли им патронов было жаль, то ли хотели позабавиться — людей поставили гуськом, одного за другим.

— И попил я в швоей шишни и поел. Что мне еще надо, што от болешней шмерть, што от пули шмерть, — сказал старик Калчай и стал впереди всех. Кылгай стоял четвертым — за отцом.

О побеге и мысли не было: кругом открытое поле.

Озеро — мелкое, до горы далеко: догонят на лошади — зарубят.

Значит, и вправду — судьба.

Грохнул выстрел, Кылгай не помнит, как бросился в сторону. Вокруг засвистали пули. Позади крики, треск выстрелов, стук копыт. Кылгай затылком почувствовал горячее дыхание лошади, настигавшей его. Чуть скосил глаза — и опять тот, с кукишем. Взмахнул саблей… Но удара Кылгай не почувствовал. «А может, человек и не чувствует, как его срубят?» — пронеслось в голове. И увидел, как белая лошадь обогнала его, а всадник, уронив саблю, медленно валится на бок.

Кылгай все бежал. Выстрелы реже, глуше, под ногами вязко зачавкало. «Да это же болото, значит, лошадь не пройдет», — мелькнула мысль. Запружинили кочки, трава стала выше, и Кылгай, задыхаясь, упал и пополз на четвереньках.

Забравшись в глубь болота, перевел дух, прислушался. Тихо, погони не слышно. Высунувшись осторожно из-за кочки, увидел — бандиты стояли на берегу, сгрудившись в кучу. Кылгай перевел дух. Спасибо этому болоту: бандиты, видно, не захотели лезть в грязь из-за какого-то алтайца. Если будет жив, Кылгай утопит в этом болоте самого большого жирного барана — в дар Синему Быку[18]! А тот, что с кукишем, пусть теперь попробует показать его. Видно, пуля, предназначенная Кылгаю, угодила во врага. Так ему и надо, проклятому!

Бандиты повскакали на коней, только пыль заклубилась за ними. Белая лошадь уносила вытянутое вдоль седла тело. На поле в лучах солнца белели какие-то пятна. Кылгай не сразу понял, что это тела расстрелянных. Уронив голову, он судорожно вцепился в мокрую травянистую кочку. «Мстить! Убивать гадов, чтоб ни одному из них не видеть белого света».

До глубокой ночи пролежал Кылгай в болоте, весь продрог. Ночью он поднялся. Штыком вырыл в песчаном месте яму, захоронил в ней изрубленные обезображенные тела отца, дяди, старика Калчая и трех своих друзей.

На следующую ночь он добрался до деревни и еще издали увидел часового у моста. Кылгай залег. Когда чуть забрезжило и стало видно мушку ружья, он прицелился в лоб бандиту и спокойно спустил курок…

Вернулся «гость», неся на руке седло и потник. Снял с плеча карабин и, прислонив его возле ружья Кылгая, подсел к огню.

— Все лето в горах, под чистым небом — заскучал по жилью, — начал он. — А занимались ерундой какой-то: отмерят метр земли и подсчитывают, сколько там трав, козявок разных, муравьев. Ученые люди, а без проводника ни шагу. Ну, слава богу, теперь домой. Не знаю, как там нынче с сеном.

И гость замолк. Должно быть, чудным показался ему Кылгай: все молчит да молчит. Глухой, что ли, или по-русски ладом не понимает. А Кылгай все не может унять дрожь.

— Ну что ж, пора на бок, — поднимается «гость». — Завтра путь долгий. Что, уместимся в шалаше?

— Эй-е, — кивает Кылгай.

«Гость» залегает в шалаш и, положив седло под голову, затихает.

А Кылгай все сидит возле огня. Что делать с этим «гостем»? Застрелить на месте да оттащить в валежник? Или устроиться на ночлег рядом да сунуть ему нож меж рёбер, — и концы в воду? Кто его здесь найдет, место глухое?

Но Кылгай не может сдвинуться с места, будто привязанный. Не может представить себе, как нажмет на курок, уткнув ствол в белую бороду «гостя».

«Старик ведь уже. Жизнь прожита… Но тянуть с этим нельзя. А может, живым отпустить?.. Господи, что за жизнь, кто ее так запутал, перемешал добро и зло».

И Кылгай, нащупав ружье, тяжело ступая, идет к шалашу.

— Эй, выходи!

«Гость» молчит.

— Выходи, говорю. Стрелять буду!

— Ой, ой! Что это вы? Что? — шурша сеном, «гость» выползал из шалаша. Видно было, как дрожат его колени. — Что плохого я сделал?

Кылгай хрипло, через силу, кричит:

— Седлай коня, уходи! Озеро Кара-Кудьюр забыл, бандит?!

— Нет, нет! Ей-бо! Ничего, ничего не знаю… Я сейчас, сейчас уеду…

И «гость», юркнув в шалаш, выносит седло и потник, под ружьем Кылгая кое-как седлает упрямящуюся лошадь.

— Только отпусти, не стреляй, — бормочет он, не попадая в стремя. Наконец трогается. Стволом вниз за спиной торчит карабин.

— Эй! А арчимак! — кричит Кылгай, заметив возле пня черную брезентовую суму.

— Нет, нет, не надо!

— Возьми, говорю, не бойся! Ну-у! — Ружье в руках Кылгая подрагивает.

«Гость» возвращается, торопливо перекидывает через седло суму и, даже не привязав ее, снова садится в седло.

— Не человек ты — шайтан! Сколько людей погубил. Богу своему молись, больше мне не попадайся, застрелю! — кричит Кылгай в темноту, уже поглотившую всадника.

Йедер бросился за ним с лаем, но Кылгай прикрикнул на собаку.

Стук копыт растворился в чаще…

Кылгай долго сидит у костра, — сон не идет к нему. Мысли какие-то путаные, никчемные. Потом он ковыляет к шалашу и, улегшись, закрывает глаза. Но сна нет и нет. Он сердится на себя за все, что случилось в эту ночь.

Заворчал Йедер.

«Зверя, что ли, учуял?» — подумал Кылгай и вылез наружу. Тихо шумела тайга. Вскинув голову, на мгновенье остановился, глядя в брезжащее рассветом мутное небо — каким будет сегодняшний день? — и глубоко вздохнул.

В тот же миг что-то со страшной силой ударило его в грудь…

…А потом Кылгай сидел в своей юрте, на почетном месте, у очага. Как раз вволю попил чаю, досыта наелся молочной лапши, выкурил трубку.

— Ну, как поживаете, люди? Здоровы ли ваши дети, цел ли скот? — произнес он, и черноглазый внучок залез к нему на колени…

Второго выстрела, который уложил Йедера, он уже не слышал.

Над Алтаем луна

Перевод с алтайского Д. Константиновского

Прежде чем разойтись по домам, постояли в юрте у очага. Удовольствие, любимое моими гостями. Элбире держалась поближе к своему жениху…

В котле, в черной от ночи воде, отражались искры и пламя, поверху тянулись, проплывали лоскутья легкого дыма и пара. Можно было невзначай глянуть на Элбире, попытаться прочесть что-то по ее лицу, по глазам…

Какое смятенье чувств испытываешь, когда друг знакомит тебя с невестой!

Еще недавно был у тебя друг, вот и все. А теперь женщина в его жизни… Смотри теперь, гадай, волнуйся за них, думай.

Пришел домой, машинку на стол. Все равно не уснуть. Чистый лист в нее!

Об этом бы… Женщина, мужчина и женщина, муж и жена… Пусть начать бы…

А ведь сейчас волосы Элбире пахнут дымом для моего друга, а волосы друга пахнут дымом для Элбире. Древним, как огонь.

Дохнуло с дымом чужим счастьем…

Начну.

Гремит, рокочет, бухает над горами бубен! То неистовствует, как гром, взрывающийся с треском, с искрами, то рушится, оглушая обвалом, от которого содрогается земля, то уносится в темноту с дробным стуком множества мчащихся копыт…

И снова грохочет над горами: бум-трам-бум! трах-ра-рах!

А с ним вместе гремят, и звенят, и брякают, и дребезжат бесчисленные колокола, колокольчики, звоночки, бубенцы, отлитые из древней бронзы, гремят, звенят и дребезжат колокольцы, колокольчики и бубенцы на шелковом одеянии великого кама — шамана. Будто рубятся, схлестываясь, тысячи мечей, будто сшибаются тысячи стремян. Будто смеются и смеются тысячи детей, будто плачут и плачут тысячи детей…

Вьется вьюном вокруг костра великий кам Кара Кынат, владеющий судьбами рода древних кыпчаков. Кружит и кружит у костра священный кам Черное Крыло, распоряжающийся участью каждого из могучего древнего рода. Белые ленты на плечах кама превратились в огненные колеса и вздымаются как крылья. Сплетаются и расплетаются на его собольем воротнике головы шести змей-пожирателей, неотразимое оружие против недугов и недругов.

А из его обширной, будто кузнечные мехи, груди выкатываются, громыхая, распевы, ими славит кам горы родные и реки, зовет на помощь души гордых предков. И на небе слышно это, и на земле, и под землею.

Все гремит, грохочет, все звенит, трещит, все кружится и кружится…

Потом к высоте и глубинам обращается знаменитый, осыпанный почестями кам, чье имя запрещено произносить, а дорогу — пересекать. И тоже на небе слышно это, и на земле, и под землею.

— Э-э-эй!О вы,Льющие на нас благодатный дождь,Дарующие нам радость — жизнь,Являющиеся нам молниями и громом,Боги вы наши в вышине!..

За кедровыми лапами подрагивает похожая на бубен круглая луна; ходят волнами зазубрины гор — глазам заметно; а внизу, сверкая лунной дорожкой, кренится с края на край чаша Молочного озера.