Кирилл и Мефодий - СЛАВ ХРИСТОВ KAPACЛABOB

От постоянного сидения у Константина болели суставы. Он вытянул ноги, лег на спину. Небо над головой куда-то плыло, его голубизна почему-то раздражала. Константин закрыл глаза, и воспоминания тотчас же пришли к нему... Тем утром, когда собирались в дорогу, мать ни на минуту не оставляла сыновей. Любо ей было смотреть на них, слушать их. Они говорили о Брегале, о болгарском князе, об Иоанне, она не пропускала ни слова и, прежде чем уйти в горницу, подошла к ним. Ласково глядя выцветшими глазами, сказала, прослезившись:

— Давайте прощаться, соколики вы мои, может, видимся в последний раз. Не о вас, о себе говорю. Стара я — чую, отец к себе зовет. Пора пойти к нему, один он... Слава богу, что дал еще разочек поглядеть на вас...

Мефодий поторопился прервать ее. Сказал, что еще встретятся, но мать покачала головой:

— Я свое отжила. За вас боюсь. В далекую землю собрались, к чужим людям. Все у вас будет: и добро, и зло, и ветер, и солнце. Главное — всегда держитесь вместе! И если уж кого бог к себе позовет, заклинаю: в родную землю положите, возле меня и отца, чтоб не лежать под чужим небом… там лишь ветер по нему будет плакать... Или в Полихроне похороните... Вы слышите?

— Ну-ну... — Мефодий поднял руку. — Полно, мама, того и гляди, здесь останемся...

— Нет, сынок, вашу дорогу сам господь благословил, не мне, старой, вас останавливать. Идите, но помните мои слова. Мать всегда беспокоится о детях и больше всех радуется, если слышит о них доброе слово. Счастливого пути, соколики мои. — И она перекрестила обоих.

Никогда не забудет Константин ее дрожащей морщинистой руки...

А телега все громыхала по дороге, где-то высоко плыло небо — жизнь уводила от детства... Миссия переночевала в просторном каменном замке. Зубцы крепостных стен были разрушены в неравных битвах. Около лестницы, ведущей на стену, находился сарай, полный сломанных стрел и копий. Группа оборванных крестьян стаскивала железные наконечники — пригодятся в случае чего. Внешние ворота, выбитые из массивных креплений, с трудом удалось отодвинуть в сторону, чтоб телеги могли проехать в холодный каменный двор. В воротах виднелась большая пробоина. Было ясно, что их бодала железная баранья голова тарана.

Ужинали в огромном вале. Вокруг тяжелого стола стояли стулья разной высоты. Приветливый хозяин оценивающе глядел на гостя, будто измеряя его рост, и указывал каждому место. Это удивило Константина, но Горазд почтительно обратил его внимание на уже сидящих за столом: все, казалось, были одного роста, словно их выравнивали мечом. За трапезой все равны — таков здешний обычай. «Что же, хороший обычай, символический», — подумал Философ. Плохо только, что равенство возможно лишь за столом богатых. Крепостные крестьяне, снимавшие наконечники копий и стрел, так и останутся крепостными, как и везде в мире. Константин только теперь знакомился с порядками Великой Моравии. Не стоит делать поспешных выводов... Запомнилась ему также несоленая еда. Константин попросил соли, но хозяин пожал плечами: болгары отказались поставлять. После заключения мира, возможно, караваны опять отправятся в Солниград, а пока — уж извините. Философу вспомнилась горько-соленая вода хазарских степей. Вновь напрашивалось сравнение двух стран. Чем полнее его дни сольются с духовной жизнью этой страны, тем ярче будет разница между вчерашним и сегодняшним. Моравия жила на перекрестке, немало рук тянулось к ней. А разве он сам не пришел сюда от Фотия?.. Нет, патриарх заблуждается, Константин не считает себя его рукой! По-хорошему пришел он к этим людям — чтоб дать им письменность, чтобы спасти от жадных домогательств, чтобы возвысить их.

Утренняя молитва несколько задержала миссию. Тронулись в путь, когда солнце, точно огненный петух, село на крепостную стену. Дорога, петляя, спускалась с холма, на котором высился замок, и уходила в зеленые поля. Константин привык к ней — ведь половина жизни прошла в дороге. В пути он обдумывал и плохое, и хорошее, в пути постигал истины, собиравшиеся в душе, как те сломанные копья — у лестницы замка. Сделав свое дело, они вышли из строя, но их продолжение — железные наконечники — было пригодно для новой брани. Константин не завидовал такой судьбе. Всю жизнь боролся он с людьми, которые хотели сделать его наконечником своего копья, чтоб он действовал согласно их воле. Философ соглашался ехать куда угодно, но только если поездка отвечала его желанию. Вот и теперь, чем ближе столица Ростислава, тем яснее становится: эта земля — меч в руках папы и в планах Фотия. Константин идет по лезвию меча. Но он не сойдет с пути — и не потому, что хочет угодить тому или другому, а потому, что он нужен славянским братьям. Прежде чем выехать из Константинополя, все собрались потолковать о поездке. После слов, сказанных Мефодием. Горазд встал и, прослезившись, поблагодарил за то, что их путь ведет в землю его предков. Он так прочувствованно говорил о бедных людях этой земли, что все пригорюнились... И вот теперь он от волнения не находит себе места. То спрыгнет с телеги, то затеет разговор с сопровождающими земляками, а то сорвет придорожный цветок — порадовать друзей.

Константин видел, как искренне и открыто Горазд радуется, как мрачнеет, когда вопросы наталкиваются на сухие ответы всадников. Особенно не нравилось им на ходу разговаривать о войне.

— Ну, как война?

— Ужас! — отвечали они, глядя куда-то вдаль.

— Под Нитрой тоже?

— Тоже.

— А люди?

— Что люди?

— Выдержали?

— Выдержали...

— А еда была?

— Какая там еда... Зубы стали выпадать. Соли не было... На, смотри! — ответил тот, постарше, разделил пальцами нависшие усы и раскрыл рот. Два пожелтевших зуба подпирали верхнюю губу.

...В конце долгого пути высилась, будто высеченная резцом на горизонте, крепость. В лучах заката она казалась охваченной пламенем, так что ехавшие в телегах ученики тревожно встали на ноги, но безразличие возниц успокоило их. В Велеград вошли вместе с сумерками, перед самым закрытием крепостных ворот. Никто не поспешил им навстречу. Никакой торжественности. Одни любопытные купцы вышли на улицы, чтобы поглазеть на неизвестных путников, и все. В узких каменных улочках стражники уже вставляли зажженные факелы в железные кольца. Одни из них и отвел прибывших в ближайший монастырь. Там царило запустение, как в сарацинском караван-сарае. Они кое-как расположились. Справедливо ли укорять за холодный прием страну, только что вышедшую на войны? Даже мирный договор еще не подписали. Константин все это понимал.

Не вовремя пришли...

А может, именно сейчас моравский народ нуждается в них, чтобы укрепить веру в себя, чтоб набраться сил для новой борьбы? Видимо, князь примет их завтра или послезавтра. Ждет, пока отдохнут с дороги. На дне шкатулки у Константина лежало послание василевса, в котором выспренне говорилось о дружеском отношении к князю властелина всех греков и о людях, направленных князю по его желанию. Разумеется, Ростиславу нужны были не столько чувства Михаила, сколько тайна «греческого огня» — военная помощь, к сожалению, запоздавшая. Но ни Константин, ни Мефодий, ни их ученики не были в атом виноваты...

2

Целыми днями Ирина не отрывалась от пяльцев.

Мир за окнами дома был не для нее. Она чувствовала себя беспредельно одинокой. Подруг не было, по гостям не ходила. Раньше хоть в церкви показывалась, чтобы похвастать золотыми браслетами и красивыми нарядами, но с тех пор, как исчез Иоанн, она не знала, как вести себя в обществе. Варда нарочно пустил слух, что горбун утонул. Рыбаки выловили труп утопленника, и это пригодилось Варде, чтобы навсегда освободиться от кошмара своей молодости. Как ни старался он делать вид, будто Иоанн его не интересует, а страдания сына не существуют для него, все же в мгновения раздумий он ощущал в душе уколы презрения к себе, но кесарь был так устроен, что эти мгновения быстро заглушались его жаждой быть над всеми и над всем.

В последнее время они и вовсе исчезли. Как ни странно, бегство сына вернуло ему спокойствие, сняло внутреннее напряжение. Замкнувшуюся в себе Ирину он осыпал ласками. Варда заметил, что стал чрезмерно болтлив в ее присутствии. Его пугала ее молодость, но еще больше — ее молчание. Кесарь по себе знал, что молчание сродни ночи, а ночью рождаются самые причудливые мысли и решения. Когда остаешься там наедине со своими тайнами, будто входишь в пещеру соблазнов и сомнений, скрытую от чужих глаз, и может случиться, что ты неожиданно примешь какое-либо дурацкое решение. От Ирины вряд ли следует ждать такого решения, но кто знает человеческую душу... В ней больше извивов и ущелий, чем долин и хребтов в горах. Кажется, владеешь собой, и вдруг что-то сбивает тебя с толку. И ты не знаешь, как поступить. Вот хоть теперь: пустил слух о смерти Иоанна, но не предвидел людских сплетен, которые чернят его. — Иоанн, мол, покончил с собой, ибо не мог больше глядеть на дела отца и жены! Эта придуманная смерть камнем повисла на его шее и на шее Ирины. Если люди увидят, что за кесарем уже нет силы, они разорвут его на куски среди бела дня. Варда немало пожил на свете и может утверждать, что знает и богатых, к бедных и что по притворству своему они не отличаются друг от друга. Знатный может смотреть тебе в глаза и лгать, а простолюдин предпочтет остаться в стороне, но отомстит при первом удобном случае. Вчерашние приятели стали отдаляться: видно, пронюхали о кознях Василия. Раньше патрикии Феофан и Константин обивали его порог, теперь же заглядывают раз в неделю — посмотреть, на месте ли он или его уж и след простыл. Если он расправится с конюхом, то подумает тогда и о них, но пока они нужны ему. Один Фотий, кажется, не замечает, как Василий постепенно вытесняет его. Но чего можно ожидать от рассеянного ученого? Решил стать крестителем славянства, варваров. Из-за борьбы с папой до того вжился в роль защитника константинопольской церкви, что стал смешон. Но Фотий — настоящий друг, который помнит сделанное ему добро. Однако, занятый его восшествием на патриарший престол, Варда упустил руководство охраной императора. Иначе василевсу и в голову не пришло бы думать об этом, а у Василия едва ли хватило бы смелости просить... Но не зря люди говорят: нет худа без добра. Если бы он на настаивал на войне с болгарами, то сейчас Михаил и народ не торжествовали бы. Победа? Она могла быть еще большей, если бы они не приняли предложения Бориса о мире. Но как же им не принять — ведь победа засчитывается Варде, его сыну и Петронису, а противники боятся умножения их славы, и недаром, ибо легко возлежать под балдахином и удовлетворять свои желания, но трудно быть на поле брани, не зная, откуда пронзит тебя коварная стрела или острый меч.