меня тошнит, что ты больше не думаешь о сладостях, что ты редко заходишь в магазин на Синдереллалаан, чтобы наполнить бумажный рожок карамельками, ведьминской лакрицей, розовыми карамельными шариками и фруктовыми сердечками, что ты стала настолько худой, что тебя больше нельзя было обнять, в моих объятиях оставалось слишком много места, и позже, намного позже, когда я буду вспоминать этот горячий сезон и мои ядовитые уловки, а суд присяжных посадит меня в тюрьму, и мое дело появится во всех газетах и будет идти желтым телетекстом в новостях, тогда я буду слушать песню Sweet Bully[62] с твоей пластинки Kurt12 о смерти Йориса и похоронах, о Хулигане, который пролежал на дороге два дня, прежде чем прибыла труповозка, и разложился от жары, а твой отец с момента возвращения из Франции не сказал вам ни слова сверх необходимого, вроде передачи масленки и яблочного соуса; он иногда смотрел на тебя, когда ты клала морковь на весы на столешнице и сгрызала по килограмму в день, он видел, как твоя кожа и белки медленно становятся оранжевыми, иногда он хватал тебя за запястье и измерял его пальцами, качал головой и исчезал в коровнике, садился на стул в сарае для инструментов и склонял голову, как в тот раз, когда ты сказала, что уедешь из Деревни, что собираешься улететь, и среди шурупов и болтов он сердито искал то, что укрепило бы тебя, а я слушал Sweet Bully, грустные ноты синтезатора, строки: «
Bully and the boy were dead and all I could think was: don’t eat the cake, don’t eat the cake, because fear would rather live in a big house than in a cave[63]
». Ты была моей пушинкой, моим товарищем, и когда я включал Sweet Bully, из глаз капали слезы не только из-за тебя или смерти Хулигана и Йориса, но и из-за фермера, который свисал на веревке с балюстрады и которому я не смог помочь, он внезапно оказался в постели со мной вчера вечером на месте Камиллии: сложив руки на груди, он лежал там и говорил, что у нас прекрасный матрас, хорошие пружины, мягкая подушка, но не слишком мягкая, да, прекрасная кровать, и он посмотрел на меня налитыми кровью глазами, повернулся на бок и сказал, что я не виноват в аварии на Ватердрахерсвех, что потерянный внезапно выскочил наперерез, чтобы догнать друга, и не посмотрел в обе стороны, и удар был настолько сильным, что он умер до того, как ударился о землю, что мне не стоило ехать дальше, это был рефлекторный страх, не более того, это была опасная дорога, всем известно, что хотя обочины были выложены бетонными плитами, польдерные психи продолжали носиться по этой дороге как дураки, а потерянный и его друзья были неосторожны; и я лежал и плакал, я плакал и говорил, что, может быть, поэтому я так сильно тебя любил, потому что ты стала дефективной по моей вине, что это из-за меня покинувшая уехала в Ставангер, а фермер протянул синюю руку и вытер слезы с моей щеки, и я извинился перед ним, извинился, что в тот день не смог его спасти, хотя и слышал от коллег, что несколько фермеров уже лишили себя жизни из-за эпидемии ящура, что я отвернулся, что я был слишком занят своими бутербродами с арахисовым маслом, что я слишком часто отходил, чтобы усыпить какое-нибудь животное, что я никогда не знал, как уберечь кого-то от смерти; да, я мог помочь почувствовать себя немного лучше, я понимал, что им было нужно, но с фермером – нет, я понятия не имел, что с ним делать, и когда я слушал Sweet Bully, я понял, что снова жалею Йориса и Хулигана, в то время как на самом деле я должен был жалеть тебя и твоего брата, все происходило точно так же, как было с потерянным: мертвые заняли сцену, получали бесконечные аплодисменты, да, ублюдки, а мы хлопали в ладоши.
40
После еженедельного катехизиса дома у преподобного Хорремана в четверг вечером ты взяла угрожающий чемоданчик и впервые покинула ферму Де Хюлст. Вы с Жюль и Лягушонком попали под сильный дождь на пути к домику пастора рядом с реформатской церковью, и жена Хорремана настояла на том, чтобы вы переоделись в ее одежду, чтобы ваши мокрые брюки высохли: вы в слишком широких штанах, а Жюль в слишком просторной юбке сидели на скамейке и не могли перестать смеяться над тем, как нелепо вы выглядели, над словом «истина» в строке из Притч, которую тебе нужно было прочесть: «Слушайте, потому что я буду говорить важное, и изречение уст моих – истина». По твоим щекам потекли слезы, и преподобный Хорреман попросил тебя перечитать предложение еще раз, столько раз, пока ты не перестала фыркать от смеха, он объяснил, что «истина» означает справедливость и правду, и что теперь ты запачкала это слово, и только на четвертый раз тебе удалось прочесть его серьезным голосом, и после мороженого от мороженщика, который припарковал свой фургон у церкви, ты поехала на велосипеде домой, где твой па впервые с возвращения из Шароле вновь заговорил с тобой: он выскочил из своих домашних тапок и пошел искать тебя, часами стоял у дамбы в темноте, выискивая тебя, он делал так примерно до часу ночи, не мог заснуть и ворочался в тревоге, он сказал, что это твоя вина, что и твой брат почти ничего не ест, что он глотает только ломтики огурца с приправой Knorr и шатается, словно швабра, по двору в джинсах, свисающих с задницы, он научился этому фокусу у тебя, все это из-за тебя, потому что ты первая начала; твой папа был занят твоими костями и не видел, что вы так оплакивали Йориса, Хулигана, потерянного и покинувшую, не видел, что тебе приходилось все больше и больше сопротивляться из-за происходящего между нами, что я проник в твой организм, как печеночная двуустка, он не знал, что это по-прежнему происходит, и не осмеливался спросить, что именно вообще произошло, он был в шоке, когда во время лотереи «Охота на миллион», когда открывали портфель номер двадцать[64], ты случайно обмолвилась, что занималась этим, он-сам-знает-чем, со мной, по-настоящему, эти слова стоили один цент из чемодана, и ведущая Линда де Мол была вне себя от радости, а твой па одним глотком опрокинул в себя можжевеловый джин, вытащил из коридора пыльный гвоздодер,
