Северный ветер - Андрей Упит

— Я думаю продать усадьбу, — ворчит Подниек. — Никакого толку от нее. Коли есть у тебя десять тысяч, можно открыть в городе лавчонку или что-нибудь другое. И ты себе господин, никакого горя не знаешь. А тут всякие должности и все такое прочее. Ни днем тебе, ни ночью нет покоя: и властям не угодишь и народ тобой недоволен. Как ни старайся, все им плохо.

— Знаете, — сетует Зетыня, — Вильде со Скалдером теперь заодно и подсиживают его, как могут. Жалобы пишут. Будто на митинги ходил. Как же ему было не ходить, когда силой заставляли? Разве можно было тогда возражать? Когда ружьем грозят…

— Куда это вы вчера в Риге запропастились? — спрашивает Мейер, чтобы переменить разговор. — Я на вокзале глядел, глядел, так вас и не нашел.

— Мы в самую последнюю минуту пришли. Разве его вытащишь? Как начнет пить — ни меры, ни времени не знает.

— Эх!.. Где там думать о мере… Теперь напиться бы и спать с утра до вечера. Опротивела мне такая жизнь…

— А Гайлену десять лет?

— Десять…

— Несчастный человек. Как он выдержит?..

— Посудите сами, — возбужденно говорит Зетыня, обращаясь ко всем по очереди. — Разве он не заслужил? Кто тут с самого начала был главным заводилой? Он и его дочь.

— Эх! Какое мне дело. Оставили бы только меня в покое…

— Неприятно, конечно, что вас всюду впутывают. Не нам судить друг друга. Пусть каждый сам решает, как ему быть со своей совестью.

— Ах, если б вы его слышали! — захлебываясь от волнения, говорит Зетыня. — Нам что. Мы только свидетели — и то ноги трясутся, когда стоишь перед такими высокими и грозными военными начальниками. А Гайлен?! Представьте — стоит с поднятой головой и смотрит так, точно он обвинитель, а они подсудимые. И как говорит! Лучше адвоката. Я думаю, ему бы столько не присудили, будь он посмирней и попроси о помиловании. Но где там! Ему объявляют — десять лет, а он только кивает головой и усмехается… Если б вы видели!

— Он был всегда решительным и стойким человеком, — задумчиво говорит Мейер. — И глубоко порядочным. Его мне жаль больше всех.

— Ах, чего там жалеть! — восклицает Зетыня. — Не разберешь, кто из них лучше, кто хуже. Все одинаковые.

Подниек тяжко вздыхает.

— Черт бы побрал их всех. Но мне-то какое дело…

— Нечего вздыхать! — нападает Зетыня. — Сколько раз тебе твердила: попроси князя, чтобы дал нескольких матросов. Если у дома охрана, никто не полезет. А он — нет и нет. Как дитя. Никак ему не втолкуешь.

Подниек безнадежно машет рукой.

Гостям становится как-то не по себе. Из вежливости поговорив еще немного, они прощаются и уезжают.

Дома ребенок накричался до хрипоты, Юзя устала с ним возиться.

Весь вечер Ян в хорошем настроении. Ложится на кушетку и, подложив под голову руки, мечтает о своем будущем хозяйстве. Фантазия все рисует яркими красками.

Он станет независимым и свободным материально, а следовательно, и духовно. Днем будет распоряжаться по хозяйству, а вечерами сидеть за письменным столом и создавать свои литературные творения. Ни инспектор, ни пастор не будут больше стоять у него над душой. Только так и можно создать что-нибудь крупное, настоящее.

Потом он подсаживается к столу и вынимает тетрадь с расчетами. Все предусмотрено. Никаких утопий нет.

Как все-таки неустойчива жизнь — словно лист на ветру. Ну, кто бы мог знать об этом хоть два года назад?.. Теперь все прояснилось: волнения, тревоги, невзгоды существуют для того, чтобы человек мог полнее ощутить мгновения благоденствия и счастья.

Судьба мудра и справедлива. Жизнь человеческая несется как бы по волнам. Вверх и вниз, вниз и вверх. Из одной крайности в другую. До тех пор, пока не закалится характер и человек сам не научится держаться на поверхности, на соответствующем уровне. В конце концов совсем не глупая поговорка: каждый сам кузнец своего счастья. Да, каждый сам строит свою жизнь и свое счастье.

Юзя вносит налитую керосином, начищенную до блеска лампу.

— Зажечь? — спрашивает она и лукаво посматривает на учителя.

— Зажги. Темнеет уже.

— Теперь и днем темно, — говорит она, звеня абажуром. — Ужасно много керосину уходит. Бочка опять на исходе. Еще вчера хотела вам сказать.

— Ничего, Юзя, — смеется Ян. — Скажем, пусть волость другую даст. Керосину они обязаны давать, сколько понадобится. Ты и на кухне не скупись. Чуть смеркается, зажигай лампочку.

— О, у меня уже целый час горит. Если дрова сырые и в плите не горят, я туда лью. Волостное добро. Мне не жалко.

Оба смеются.

Юзя подозрительно долго возится с лампой. Но Яну это приятно. Близость молодой, красивой женщины всегда приятна. Смотрит в тетрадь, а видит мелькание голых Юзиных рук.

Повернув голову, косится на дверь.

— Какие у тебя белые руки…

— У меня-то? — Она смеется, сверкая ровными зубами. Правой рукой засучивает рукав левой выше локтя и глядит ему прямо в глаза — так вызывающе, что он теряется. — Если б мне не приходилось днями мочить их в грязной воде…

— Зачем же ты делаешь?.. Сколько раз я тебе говорил: позови из класса девчонок, пусть помогают. Двух, трех, сколько нужно. Зачем самой мочить… — Неизвестно как случилось, но он уже держит ее полную белую руку в своей и гладит до края засученного рукава.

Юзя смотрит куда-то в сторону, улыбается, раскрыв рот, и свободной рукой раскидывает бумаги на столе учителя.

— Ты славная… и такая красивая… — Голос у него тихий, шепчущий, будто охрипший.

— Вы тоже хороший… — говорит она так же приглушенно.

Внезапно он отпускает ее руку и оборачивается. В дверях стоит Мария и, стиснув губы, глядит куда-то в стену, поверх головы мужа.

— Юзя! — зовет она. Голос ее такой неприятно трескучий по сравнению с только что звучавшим ласково-бархатным. — На кухне головешки вывалились из плиты.

Войлочные туфли литовки шаркают по полу.

Ян хочет загладить неприятное происшествие. Встает немного смущенный. Но Мария уже исчезла. Слышно, как в спальне она нарочито спокойно и громко укачивает ребенка. Ян делает шаг к двери. Но потом оборачивается и машет рукой. Ложится на кушетку, сплетает пальцы под головой и, глядя в потолок, ухмыляется.

В ранних сумерках лампа уютно озаряет комнату спокойным зеленоватым светом.

Альма Витол сидит одна в маленькой комнатушке. Анна после обеда ушла и еще не вернулась… Альме одной невыносимо тягостно и тоскливо.

Нет, нет, не скука, что-то другое, сама чувствует.

Будто царапина, ноет обида за то, что Анна ничего не рассказывает о своих делах. Альма догадывается — не такая уж она дурочка, — от нее скрывают из-за недоверия. А с какой охотой взяла бы она на себя самое трудное поручение, отправилась бы в дальний путь. Ее бы не устрашили никакие самые глубокие сугробы. Но вот не посылают… Она понимает — потребуется немало времени, прежде чем она искупит свою вину и заслужит полное доверие. И как все-таки тяжело…

Да… неотвязно стоят перед нею те ушедшие дни… Глаза закрываются от стыда, пальцы остро вонзаются в ладони. Гадливое чувство охватывает все ее существо. Жуткие воспоминания кровавым туманом застилают глаза, теснят дыхание, душат. Приходится стиснуть зубы, чтобы не закричать. Проклятый… будь ты проклят, негодяй! Грубые слова у нее по наследству от матери. Проклинать и поносить себя — единственное, что ей удается в минуты одиночества, дабы как-нибудь заглушить в себе острую боль.

Чем все кончится? Куда заведет ее жизнь? Есть ли какой-нибудь путь и для нее?.. Когда говорит Анна, Альме кажется, что есть… что многое еще впереди — и она будто еще и жить не начинала. Но стоит остаться одной, как ей сразу же начинает казаться, будто ее нарочно успокаивают, чтобы она не оглядывалась назад, где все гадко, растоптано, замызгано. И тогда боль, сомнения и отчаяние сдавливают душу…

Какой-то шум на дворе заставляет Альму подойти к окну. Смотрит, прижавшись лбом к косяку, и сперва ничего не понимает. На дворе сани из озолского имения и в них два матроса с винтовками. Но открывается дверь и входит барон, с поднятым воротником, весь в снегу.

Теперь она догадывается, вспоминает все, что позабыла, предавшись терзаниям. И понимает, что погибла. Ледяная струя окатывает все тело, а рот мгновенно пересыхает, словно от сильного внутреннего жара. Забыто прошлое со всеми мучениями. Пережитое кажется таким ничтожным перед надвигающимся ужасом и несчастьями. Инстинкт молодой жизни, словно пойманная в силок птица, мечется из стороны в сторону.

Слегка подрагивает хлыст в опущенной руке барона. Он молчит, разглядывая свою жертву. В глазах его едва сдерживаемая злость и презрение смешиваются с нескрываемым злорадством при виде ее испуга. Ну, теперь уж она никуда не уйдет…

— Благодарю вас, барышня, за тот один прелестный момент вчера… — Барон насмешливо отвешивает поклон. — Очень хорошо, что ты держишь слово. Такой услуги я не забываю — никогда. Понимаешь? Никогда!..