По обрывистому пути - Степан Злобин

— Ты приходи вечерком посидеть у нас в саду, — пригласила обрадованная Луша, — у нас все хорошие…

И Сима воспользовалась приглашением Луши, пришла вечером в субботу с Сережей Родзевичем, которому с гордостью рассказала, что идет в рабочую компанию.

Возле крыльца Любиной баньки на лавочке и просто на траве расположились Наташа с Никитой, Илья и Любка. Луша с Симой и младшим Родзевичем присоединились к ним, когда Илья уж совсем задразнил Любку, уверяя, что видел сам, как к ним в баньку ночью приходил домовой…

Сережа Родзевич воображал, что Сима ведет его в какой-то рабочий кружок, и был удивлен, что здесь просто «беспринципно» болтали о ягодах и грибах и о том, что завтра, в воскресенье, собираются на двух лодках за ежевикой…

— Небось Володька ещё не доехал до места, — предположил Кирилл, в сумерках уже слезая с широкого дуба, где он устроил себе «гнездо» для чтения.

— Ну как же! Уж месяц, почитай, прошёл! — возразила Люба.

— По пересыльным ещё намается. Я видал офицера, который сконвоем ехал. Он дён через пять воротился. Значит, первая «станция» недалечко, — сказал Кирилл. — Небось Челябинск, или Тобольск. А там, может, с месяц продержат. Уж это известно…

— А вы разве были в ссылке? — наивно спросил Сережа.

Все рассмеялись.

— Пока что мой дядя видал, а его барин едал, — ответил Кирюша. — А мы не торопимся. Вы студент будете? — спросил он.

— Гимназию только что окончил.

— В университет собираетесь? — продолжал Кирилл.

— В Казанский, на медицинский.

— Ну, а для нас приготовили Туруханский или где-нибудь рядом. Образованье отличное для рабочего класса! — подхватил Илья.

С веселым лаем в сад ворвался коростелевский пудель. Он потыкался носом по очереди в колени сидевших на лавочке и лизнул Лушу в щеку.

— Константин Константинович, где же вы там? — крикнула обрадованная Сима. — Что вы так поздно?

— Ждал, пока номер подпишут! — пояснил журналист. — Здравствуйте, г…господа! Приятная новость. К нам на гастроли едет театральная труппа.

— А что будут ставить? — живо спросила Люба.

— Должно быть, опять «Каширскую старину»! Каждая труппа все ставит её! — со скукой сказал Сережа.

— У ар-ртистов даже есть поговорка такая, — усмехнулся Коростелев: — «Каширка вывезет!» Она во всех труппах, как дежурное блюдо…

— Поеду на курсы — уж там нахожусь в театры. Пить-есть не стану, а буду в театры ходить! — мечтая произнесла Сима.

— А Лев Толстой? — с насмешкой заметил Сережа, который, как и все, привык дразнить Симу.

— Скучно, однообразно и утомительно, дорогой Сережа, — сказала Сима.

— Лев Николаевич лет пятьдесят во всех лучших театрах бывал, кровавые ростбифы ел и шамп…панское дул, а теперь отрицает! Симочка тоже лет п…пятьдесят походит в театры, потом придет к отрицанию, — вступился Коростелев. Он поднялся со скамейки и свистнул Мальчика, который что-то разнюхивал среди грядок.

Вся компания тоже встала. Луша с Ильей пошли провожать в город Симу, Коростелева и Сережу.

Стояла звёздная, тихая ночь. Они шли не спеша, ведь утром не нужно было вставать на работу.

Коростелев рассказывал о недавней поездке в деревню, о постройке в саду у Саламатина театра, который должен открыться следующей весной, о предстоящем пуске электростанции, о которой напоминали разложенные по главным улицам с одного конца засмоленные столбы, приготовленные, но еще не врытые в землю…

Проводив гостей до освещенной керосиновыми фонарями центральной части города, Луша с Ильей повернули обратно к слободке. Взявшись за руки и молча, ощущая движения друг друга, они незаметно прошли мимо дома Луши, спустились по улице вниз и вышли к затону.

Город лежал далеко-далеко. Там, на горе, позади, были освещены только три-четыре окошка да уходили вдаль огоньки семафоров и стрелок, обозначавшие полотно железной дороги. От вокзала доносился настойчиво повторявшийся однотонный гудок паровоза.

Илья присел на сложенные кучею бревна, выгруженные из плотов, и притянул к себе Лушу.

— Ночь-то, ночь-то какая! Жить-то как хорошо! — прошептал Илья.

— Хорошо, — едва слышным эхом откликнулась Луша, садясь с ним рядом.

Илья взял её голову в обе руки и приблизил к себе, стараясь заглянуть во мраке в ее глаза — они как будто светились. Он едва разглядел до малейшей детали знакомые и дорогие черты ее лица, но лишь угадал улыбку и почувствовал теплоту дыхания.

— Луша… — шепнул Илья. Само имя, один его тихий, шепчущий звук наполнил его счастьем и перехватил дыхание.

…Они не заметили, как прошла ночь, увидели только розовые перья рассвета и оживший блеск отражающей небо воды.

— Заря занялась, — тихонечко отстраняясь, шепнула Луша и только тут ощутила прохладу утра.

Вместе с зарей далеко сразу во многих местах, по всему лежавшему на горах городу, заиграли «подъём» петухи.

Илья и Луща медленно, как во сне, поднялись с брёвен, взялись за руки, заглянули друг другу в глаза и радостно засмеялись.

— Кукареку-у! — прокричал Илья. — Все равно уж не спать. А ну-ка, я вмиг искупаюсь, — сказал он. — Ты тихонько иди, я догоню.

Луша услышала всплеск его тела, метнувшегося с плота в глубину холодной воды, а затем размеренные удары его мускулистых рук по воде.

— Лушоночек, как хорошо-то! Никто не увидит — все спят. Прыгай сюда на минутку! — позвал Илья.

Луша оглянулась. На розовой утренней глади затона голова Ильи с облипшими, мокрыми волосами показалась ей совсем мальчишеской, и она улыбнулась по-матерински нежно и ласково.

— Вылезай, вылезай! Освежился — и хватит! — как-то особенно певуче сказала она.

Она наклонилась, сорвала из-под ног ромашку, машинально стала ее обрывать, но вдруг рассмеялась и отбросила колдовской цветок в сторону.

Весь ромашковый луг с тысячами цветущих венчиков лежал розово-золотистый под светом разгоревшейся утренней зорьки. Уже из далекой улицы, от розовых праздничных домиков, было слышно бодрое мычанье коров, щелканье пастушеского бича и повторяющийся, однообразно-задумчивый древний сигнал пастуха на камышовой свирели.

Илья подошел мокрый, свежий, веселый, обнял Лушу и крепко, по-братски поцеловал ее.

— Лушенька, с добрым утром, радость!

— С добрым утром, мой милый, — ответила Луша, — да ночь-то была ли?

— Была, да еще какая!

— А ну, расскажи, какая? — тихонько спросила Луша.

— Такие-то ночи только что в сказках бывают, — ответил Илья. — Про такую ночь ни в книжках нигде не читал, ни во сне не видел, ни в мечтах намечтать не умел…

— Какой ты смешной, — как мальчишка: мокрый, лохматый. Такой мой милый… Давай побежим на горку, — позвала Луша, смутившись его восторженными словами. Они взялись за руки и побежали. Уже взбежали наверх, к началу улицы, остановились, запыхавшись, и оглянулись назад. Затон под ними сверкнул восходящим солнцем, и первые утренние лучи ударили им в глаза ослепительным блеском.

Улицы спали. Мохнатая душистая травка под ногами лежала в росе. В большинстве домов еще были закрыты ставни, в других, наоборот, широко распахнуты окна, заставленные цветами, но нигде ни души, кроме кошек и пробудившихся хлопотливых, веселеньких воробьев…

Среди нудной и знойной толкучки по дорожкам надоевшего городского сада и по пыльным тротуарам Торговой и Главной улиц, где, коротая досуг, вечерами гуляли толпы народа, заговорили о гастролях артистов и предстоящих спектаклях. Разглядывали на улицах и у входа в гостиницу крикливо одетых дам, господина в цилиндре и господ в панамах и котелках, говоря, что это и есть артисты.

Но афиш о спектаклях все еще не появлялось, хотя в городской хронике «Седого Урала» уже была напечатана заметка, что по пути из Сибири на Нижнегородскую ярмарку драматическая труппа даст не менее десяти гастрольных спектаклей в помещении купеческого клуба.

Артисты, по-видимому, «прогорели» где-то в Сибири и не могли авансом внести гарантийную плату за купеческий клуб, который по причине содержания в нём карточной игры, лото и бильярда стоил не дешево, а в зале дворянского собрания в этом месяце шел ремонт. Антрепренер труппы, униженно кланялся местным купцам, уговаривая их «рискнуть во имя искусства», но купцы не сдавались, и антрепренер не решался печатать афиши.

Наконец в газете «Седой Урал» появилась заметка об отсталости местного купечества и сообщалось, что единственный состоятельный человек города, кто пришел на помощь служителям Мельпомены, — это М. П. Саламатин, выдавший клубу свою гарантию о покрытии убытков в случае неустойки со стороны труппы. Однако, добавляла газета, просвещенное великодушие господина Саламатина не введет его ни в какие убытки, потому что весь наш городской демос, как и почтенные патриции города, жаждет зрелищ и вот уже несколько дней кассиру купеческого клуба непрерывно приходится отвечать жаждущим, что на спектакли билеты в кассу пока еще не поступали.