По обрывистому пути - Степан Злобин

Несмотря на суровую отчитку, которую Лихарев задал дочери, он видел, что Аночка загрустила, не встречается со сверстниками, не ходит к знакомым, не хочет видеть сестру. «Уехать ей, что ли, куда-нибудь!» — думал Федот Николаевич.

И когда Баграмов пригласил Аночку на оставшееся время каникул к себе в село, Лихарев с радостью ухватился за эту мысль. Он и помог Баграмову уговорить Аночку съездить повидаться с Фридой и Юлией Николаевной, подышать свежим воздухом, побродить по лесам и горам…

По возвращении Баграмова из города оказалось, что за эти дни эпидемия из деревень шагнула и в заводские и рудничные поселки, распространяясь на новый район.

Баграмов, Юлия Николаевна и Фрида были заняты. На Трубачевского Баграмов решил не обращать внимания: не может же он, действительно, потребовать устранения Фриды в такое напряженное время, не может и дать официальное согласие на уход Баграмова, пока не подыщет ему смены. И они все трое работали до упаду. Медикаменты, привезенные доктором, оказались каплей в море. Дезинфекционные средства быстро подходили к концу.

— Как мы уедем при такой обстановке, не понимаю! — говорила Фрида. — Ты знаешь, Юля, я думаю, мы не имеем права покинуть Ивана Петровича и больных. Если за эти недели не стихнет, считаю, что мы остаемся!

Аночка оказалась не у дел в этом общем напряженном труде, оставаясь в доме с Дарьей Кирилловной, которая хлопотала по хозяйству. Аночка не очень была приспособлена для хозяйственной помощи. Зато она здесь, у доктора, нашла несколько книг из тех, которые рекомендовал ей раньше Володя. И она занялась чтением, упорно одолевая трудные для неё страницы.

Когда к вечеру возвращалась домой вся «медицина», они были настолько усталыми, что только Саша был способен разговаривать с Аночкой. Его юность не знала ещё устали.

Когда Саша не был занят в больнице или в поездке с доктором, он сам разыскивал Аночку и расспрашивал ее о студенческих демонстрациях, о встрече с Толстым и ещё и ещё раз — о её свидании с Володей. Сашу тронуло, что Володя передал ему с Аночкой прощальный привет, что он не забыл его и в тюрьме.

Саша всегда старался увести Аночку куда-нибудь в сад, подальше от ушей Дарьи Кирилловны, потому что Дарья Кирилловна относилась к нему как к ребенку и считала, что с ним рано вести серьезные, взрослые разговоры, особенно о политике…

И Саша был горд тем, что Аночка именно ему первому прочла «Песню о Буревестнике». За «Песню» полиция тотчас закрыла журнал, который напечатал это стихотворение.

Правда, потом Аночка прочла «Песню о Буревестнике» и Юле, и доктору, и Фриде. Но им она прочла уже тогда, когда Саша запомнил почти все наизусть! Он узнал также, что Володя повез с собой эти стихи в Сибирь и теперь там над темной, непроходимой тайгой тоже реет буревестник и кричит всем ссыльным: «Скоро грянет буря!..»

Аночка рассказала Саше про Горького, советовала читать другие его произведения.

Прошло около двух недель после возвращения доктора из города. Эпидемия начала утихать, и в воскресенье в доме у Баграмова в первый раз за много дней все спокойно собрались к обеду. Открыв свежий номер «Седого Урала», на третьей его полосе доктор прочел заголовок, набранный крупными буквами: «П…п…плю!» В скобках было добавлено: «(Возрождение органчика на земском поприще)». И рассказывалось б том, как кем-то из деятелей губернии была найдена в канаве у проезжей дороги известная по повести Щедрина градоначальническая голова, которую выбросил по пути мальчишка, посланец часовых дел мастера Винтергальтера. Затем, по, совету некоего специалиста по земским делам, ученого механика фон Битте, эта административная голова, видимо в целях научного опыта, была приставлена одному председателю губернской управы, Тигру Васильичу Лихачевскому, и оказалась почти в полном порядке, восклицая при каждом случае: «Не по-терп…плю!» Но вместо второй музыкальной пьески: «Разорю!» — вероятно, от долгого пребывания органчика в придорожной сырости, — у председателя земской управы получалось: «Разгоню!» И действительно, доморощенный земский наполеон уже разогнал статистическое бюро губернского земства и принялся разгонять трудящихся на поприще медицины, начав с наиболее самоотверженных и бескорыстных, исходя особенно из признаков пола, вероисповедания и национальности, которые он считает наиболее важными для достижения успехов в охране народного здравия.

«Поднят вопрос об отправке органчика в паноптикум имени великого русского писателя господина Салтыкова-Щедрина», — заканчивается фельетон.

Как ухитрилась редакция протащить этот фельетон через цензуру и разослать номера подписчикам, было, должно быть, секретом издателя Митрофана Прокофьевича Саламатина. Не похоже было на Рощина, чтобы он взял на себя подобную дерзость…

Фельетон читали вслух. Доктор, Фрида и Юлия Николаевна восхищались смелостью Кости.

— Ну, молодец! Вот так ёж на свадьбе! — удовлетворенно восклицал доктор.

— Расцеловала бы вашего Коростелева от всей души! — соглашалась Фрйда. — «Специалист по земским делам, учёный механик фон Битте»! Это же замечательно, господа! Ведь это не просто метко, это — талантливо! Не каждый день и в столичных газетах прочтешь…

— Бесспорно, бесспорно, талантлив, — подтверждала Дарья Кирилловна. — И как печально, что Константин Константинович так много пьёт… Погубит он свой талант!

Этот разговор о Костином фельетоне еще не был закончен, когда в окошко стукнула тетя Маруся и поманила из комнаты Сашу. Минуту спустя Саша возвратился с телеграммой, которую только что принесли в больницу на имя доктора. Все тревожно глядели на Ивана Петровича, пока он ее распечатывал и пробегал глазами.

— «Ваше ходатайство принято. Губернская земская управа ваших услугах не нуждается точка. Считайте себя свободным от службы губернском земстве точка Больницу приказываю сдать земскому фельдшеру Павлу Никитичу Лобову точка Председатель губернской земской управы Трубачевский», — торжественно прочел Баграмов.

— Но это же беззаконие, Иван Петрович! — воскликнула Фрида. — Он не имеет права вручать такой серьезный участок пьянице фельдшеру!

— «Р-разгоню!» — выразительно выкрикнул Саша.

— Саша! — строго остановила Дарья Кирилловна. — Не вмешивайся никогда в разговоры взрослых!

Саша выбежал в сад, и через минуту оттуда послышался его голос, звенящий от обиды:

— «…им, гагарам, недоступно наслажденье битвой жизни: гром ударов их пугает».

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

По старинным обычаям, после пасхи, на красную горку, в железнодорожной слободке справляли немало свадеб. В этом году самой веселой была свадьба Кирюши с Любой Ютаниной. Жених, вопреки слободским традициям, был не чопорным, невеста, против всяких приличий, не притворялась робкой. Оба были веселы, счастливы, оба смеялись, со смехом поцеловались у церковного алтаря, и до того были видны всем окружающим их согласие и общая радость, что даже завзятые кумушки позабыли обычное на свадьбах занятие — подмечать примету, и ни одна из них после никак не могла припомнить, кто первым ступил на коврик у аналоя — невеста или жених.

— Заодно уж, ребята, становитесь на наши места! — обратился счастливый Кирилл после венчания к своему «шаферу» Илье и к Луше. — Подержу уж венец жениху, отплачу за услугу!

Илья и Луша, поздравлявшие молодых, смутились.

После свадьбы Любка с Кириллом перебрались жить к Луше во двор, вернее — в сад, где была банька, много лет простоявшая в запустении. В ней Лушина мать как-то держала кур, потом была свалена всякая рухлядь: рассохшаяся бочка, бездонные ведра, сломанная кровать, худое корыто — «подарок молодым от золотой рыбки», пошутила Луша.

Ещё тринадцатилетними девчушками, валяясь как-то в траве возле баньки в саду, Любка и Луша мечтали о том, как Люба выйдет замуж и поселится в этой баньке.

Когда Любка призналась Луше, что полюбила Кирилла и что у них решено пожениться, Луша смеясь, спросила:

— Что же, баньку-то нашу помыть, приготовить к свадьбе?

— Ой, Лушка, какая ты молодчина! А я-то все думала, где бы нам поселиться! — обрадованно воскликнула Люба. — И у нас тесновато, а Кирюшка с братишкой да с матерью вот в такусенькой комнатенке ютятся! Эх, банька ты, банька моя! Хоть и старенькая, хоть и маленькая, а все-таки свой уголок!

Дня три баньку чистили, отскребали, мыли, потом побелили, и вот поселились Кирюша с Любой в весеннем саду. Цвели яблони, вишни, в траве золотились одуванчики, а кое-где на забытых, запущенных клумбах из свежей зелени любопытно поглядывали лукавые и веселенькие разноцветные анютины глазки…

Тётя Нюра заходила сюда почти каждый день, принося то от своих кур яичек, то пирог, то густого домашнего варенца, то студню или еще какой-нибудь материнской рукою сготовленной снеди. К молодым забегали младшие братья Любы — Сашка и Колька, приходила и мать Кирюши и брат его Боря, ученик железнодорожного училища, а под праздники или когда выпадали свободные вечера — сходились брат с сестрой Головатовы, иногда забредал Степан Горобцов с Парашей, и с удовольствием проводил свободный вечер в саду Григорий Ютанин.