Тени исчезают в полдень - Анатолий Степанович Иванов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Но повернуться к Устину «по-человечески» Захар не мог. Умом понимал, что надо, а сердце не подчинялось.
Морозов это по-прежнему чувствовал, видел. И однажды, когда вместе ехали на ходке с поля, Устин неожиданно сказал, шевельнув вожжами:
— Ладно, Захар. Ко мне у тебя с первых дней сердце не лежит…
— Городишь что-то… — неловко промолвил Захар. — Ни к чему вроде…
— Может, и ни к чему, — согласился Устин. — Да ведь от правды куда уйдешь? Ну ладно, говорю, Бог тебе судья. Я сейчас о другом — о Фроле Курганове. Если заметил, он меня тоже не особенно жалует. А уж вы-то с ним и вовсе… Ну чисто как собака с кошкой: одна заурчит, проходя мимо, вторая — спину дугой, волос дыбом. Только-только не вцепятся друг в дружку…
— Знаешь же из-за чего, — глухо уронил Большаков.
— Так ведь дело страдает от этого. Фролка — он мог бы и бригадиром, и кем хошь. А он до войны навоз из-под лошадей чистил, после войны тем же занимается. Конюшить любой может.
— Заведующим конным двором поставим. Я к нему ничего не имею.
— Кто вас разберет! — покачал недоверчиво головой Устин.
Захар Большаков смотрел, как мелькают цветущие, густо запыленные подсолнухи по бокам дороги. Иногда Устин от нечего делать сшибал их кнутом. Но если удар приходился неточно, подсолнух только вздрагивал, стряхивал с себя облако пыли и, сразу вспыхнув желтым цветом, качался в нем, как солнышко в сером тумане.
— Пробовал я как-то поговорить с Фролом… об этом, об ваших отношениях, — опять начал Устин. — А он окрысился: «Мне с ним детей не крестить!» С тобой то есть…
— Зря говорил, — буркнул Захар.
— Да не дело же это, Захарыч, — повернулся Устин всем телом к Большакову. — Ну были бы помоложе, можно подумать — все еще из-за девки идет дым, из-за этой Стешки… Тут еще понятно. А сейчас ума никто не приложит…
Долго безмолвствовал Захар. Он пытался понять, сообразить, вспомнить что-то. Что? Да вот что: были ли в голосе Устина злорадные, торжествующие нотки?! Вроде не было!.. Вроде не было. Но все равно, все равно — каждый подсолнух вон пытается заглянуть ему, Захару, в лицо своим единственным черным, страшным глазом с черными лепестками-ресницами.
— Он не девку отобрал у меня… жену, — тяжело проговорил Большаков.
Устин не пошевельнулся даже, как-то затих. Он больше не сбивал кнутом пыль с подсолнухов. Только когда уже приехали в деревню, сказал чуть слышно, не поднимая глаз:
— Ты прости меня, Захар, если по неуклюжести своей живую рану задел. Забылся я. Да и давно это было, думаю — зарубцевалась уж…
Несколько недель потом Морозов хоть и не говорил ничего, но при встречах с Захаром опускал виновато глаза. Большаков вынужден был сказать ему:
— Да ладно, Устин, чего уж… Не за всякое слово судят…
А про себя Захар опять думал: «Нет, душевный мужик, не камень, чего там. Весь на виду…» И Захару стало неловко. Будто его уличили в чем-то нехорошем…
Не знал Захар, что примерно недели за полторы до того, как пришлось ему с Устином возвращаться с поля, Морозов так же вот ехал этой дорогой вместе с Ильей Юргиным, так же сшибал кнутом черные, запыленные подсолнухи. Ехали почти всю дорогу молча. Но когда один из подсолнухов, срезанный плетью, покатился на дорогу, под колеса, Илюшка Юргин, этот визгливый и глуповатый, по мнению зеленодольцев, Купи-продай, вдруг сказал негромко и осторожно:
— Как бы твоя головешка, Устин, вот так же не покатилась…
— А твоя? — еле слышно спросил Устин. Он не обернулся, только перестал сшибать подсолнухи.
— Дурак! Моей персоной никто пока не интересуется.
— Так и моей вроде тоже.
— То же, да на варежку похоже… Захар-то все косится вон. Да еще Филимон поглядывает то с одного боку, то с другого. Неужели не чуешь?
Устин не отвечал, только причмокивал беспрерывно на лошадей.
Юргин поежился, как от холода, и продолжал:
— Я ить к чему? Кладка через речку качается-качается, да придет время — переломится. Зябко мне становится год от году. Я хоть в эту войну честно, потихоньку в обозах проболтался. А ты-то, однако…
— Не ори! — крикнул Устин, хотя Юргин говорил и так негромко.
— Тут хоть ори, хоть не ори, а ниточку от клубочка если потеряли где… хоть в ту, Гражданскую войну, хоть в эту… да ежели она в руки кому попалась…
Морозов тоже невольно поежился при этих словах, но промолчал.
— Не думал я как-то об этой ниточке, а теперь вот все чаще и чаще, особенно ночами, — признался Юргин. — А тут еще Захарка косится…
Морозов сшиб подряд два подсолнуха, подстегнул лошадь. Она рванула, но метров через пятьдесят опять потащилась шагом.
— Только баба блудливая загодя вожжей никогда не чует, — сказал Морозов и сшиб еще один подсолнух.
— Ну-ну… А то я смотрю — и ухом не ведешь, — с облегчением уронил Юргин.
Морозов только усмехнулся:
— Как говорится, хитер татарин казанский, да хитрей его астраханский.
Не знал Захар об этом разговоре, а то бы понял, конечно, что на виду-то у Морозова только одна борода.
Прошло время, полетели с мотавшихся под ветром деревьев желтые листья. И Морозов однажды спросил у Юргина, когда они присели покурить в затишье за стенкой скотного двора:
— Как Захар-то? Не косится?
— Успокоился вроде. Талант у тебя просто, Устин. Да надолго ли?
Покурили молча, затоптали окурки, чтоб не раздуло ветром огня.
— Ты, Илья, вот что… — сказал Морозов раздумчиво. — Брякни где-нибудь перед отчетным собранием: не сменить ли, мол, председателя нам?
— Зачем тебе? Сам, что ли, хочешь на место Захарки стать?
— А ты попробуй на собрании выдвинуть меня.
— Да объясни в самом деле?! — вконец опешил Юргин.
— Объяснить? Долгое объяснение будет. А коротко так: лапоть только
